Она встала и заглянула к Таю: тот спал, и Кит рядом с ним. Сумка Ливви валялась тут же, на полу. Она забрала ее, боясь, что Тай проснется, увидит и… У себя в комнате она села на кровать, расстегнула молнию. Обычные вещи подростка: несколько рубашек и юбок, книжка, аккуратно завернутая зубная щетка, мыло. Одна рубашка была грязная, и Эмма подумала, что, наверное, надо ее постирать – вдруг, это поможет, но тут же отчетливо поняла: нет, не поможет, это вообще больше не имеет значения – и упала на сумку, обняла ее и зарыдала так, будто ее сердце разрывалось пополам.
В конце концов Эмма провалилась в беспокойный сон: ей снились кровь и огонь. Разбудил ее стук в дверь: это была Кристина с кружкой чая и неприятными новостями. Утром на срочном голосовании Горация избрали новым Инквизитором. Остальным членам семьи она уже об этом рассказала, все проснулись и готовились к похоронам.
В чае оказалось примерно три тысячи ложек сахара – очень мило, но горькую пилюлю новостей об Инквизиторе это подсластить не могло.
* * *
Эмма снова стояла у окна, когда Кристина опять вошла – на сей раз с кипой одежды. Она была в белом, цвете траура и похорон у Охотников. Белая куртка, белая рубашка, белые цветы в распущенных волосах.
– Убирайся, – нахмурившись, сказала Эмма.
– Это еще почему?
Из окна открывался величественный вид на весь Нижний город до самых стен, за которыми раскинулись зеленые поля. Вдалеке виднелась вереница фигур в белом, вытекающая из городских ворот. Посреди поля высились две огромные пирамиды из дров.
– Костры уже сложили, – прошептала Эмма, чувствуя подступающую дурноту.
Рука Кристины коснулась подоконника рядом, а еще через секунду они уже сидели вместе на кровати, и Кристина говорила ей: «Дыши, дыши…»
– Прости, – повторяла Эмма. – Мне так жаль… Я не собиралась расклеиваться…
Несколько прядей выбились из узла на затылке. Умелые руки Кристины тут же вернули их на место.
– Когда умер мой дядя, – сказала она, – его похоронили в Идрисе. Я на похороны не попала: мама думала, что в Идрисе все еще небезопасно. Когда она вернулась оттуда, от ее одежды пахло дымом. Я подумала: вот и все, что теперь осталось от дяди – этот дым на маминой куртке.
– Мне нужно быть сильной, – пробормотала Эмма. – Я должна быть там, ради Блэкторнов. Джулиан…
«…сломлен, раздавлен, разбит. Ушел. Нет, не ушел. Просто не со мной».
– Ты тоже имеешь право оплакивать Ливви. Она и тебе была сестрой. Семья – это не только узы крови.
– Но…
– Горе не делает нас слабыми, – резко сказала Кристина. – Оно делает нас людьми. Как бы ты могла утешить Дрю или Тая, или Джулиана, если бы не знала, что они чувствуют? Сочувствие – это нормально. А вот знание о том, какой формы дыра осталась у тебя в сердце после потери, – это редкость.
– Вряд ли кто-то из нас в состоянии представить дыру в сердце Тая, – покачала головой Эмма. Страх за него острой горечью жег ей горло, смешался с ее собственным горем по Ливви… Еще немного, и она совсем задохнется.
Кристина похлопала ее по руке.
– Давай-ка одевайся. Я буду на кухне.
Эмма не помнила, как оделась, потом посмотрела на себя в зеркало. Белая форма была покрыта красными рунами траура, сплошь, внахлест, и надпись почти сразу становилась неразличима для глаза, как слишком часто повторяемое слово – для слуха. Ее кожа и волосы казались еще светлее, и даже глазам было холодно. Я похожа на ледышку, подумала Эмма. Или на лезвие клинка.
