– Как всегда? – наклонился к нему Саша Маслов. – Сегодня моя очередь.
Соколов кивнул.
Москвич тяжело вздохнул и положил рядом с брикетиком половину порции своего хлеба. Три кусочка из шести. Маслов был заядлым курильщиком, в мирное время смолил две пачки в день, и здесь его организм испытывал изнурительное томление по табаку.
Иван Соколов и Яков Штейман были единственными некурящими из восьми, поэтому меняли свою порцию табака на хлеб. В среде узников это считалось честным обменом, и курильщики между собой устанавливали очередность, чтобы получить второй брикетик.
Завтрак заканчивался.
Внезапно шум в помещении столовой стих. Многие повернули голову к выходу.
– Идут! – негромко произнес Лёня Перельман. – Наконец-то, а то уж я думал – каюк им…
Между длинными рядами столов к ним быстро приближались трое: староста Мишка-цыган, Яков Штейман и Лев Каневич. На лице последнего играла задумчивая улыбка.
– Ну что? Рассказывайте! Что комендант сказал вам? Яков, не томи, говори!
Штейман сел на своё место, молча налил в кружку бурду, и, сделав маленький глоток, опустил её на стол. Первым заговорил Каневич, жадно жуя свою порцию хлеба.
– Я лично не поверил своим ушам! Думал, шутит оберштурмбанфюрер! Наверное, все же он того… с приветом. На фронте, видимо, контузило, вот и стал в тылу заниматься чудачеством.
– Да в чем дело-то!? Долго будете загадками кормить? – с некоторым раздражением произнес Соловьев.
– Комендант, этот… как его… Не… Но…
– Нойман, – подсказал Яков.
– Да, Нойман Франц, предложил нам поискать среди народа любителей шахмат, ну, кто более менее нормально играет. Составить список.
Каневич, наконец, прожевал свой кусок.
– Зачем?? – произнесли сразу несколько голосов.
– А хрен его знает. Сказал, что с уважением относится к таким людям, как он… – Лев кивнул на Якова Штеймана. – И даже готов сделать послабления шахматистам!
– Серьёзно? – прищурил глаза Иван Соколов. – Это что-то новое. Почти четыре года в трех лагерях кантуюсь, а о таком не слыхивал. По воскресеньям в Маутхаузене иногда давали нам поиграть мячом. Но там желающих бегать было немного, и так ноги еле волочили.
– Да, действительно, очень странно… – задумчиво произнес Дима Пельцер. – Если честно, не по душе мне всё это.
– Почему? – воскликнул Лёня Перельман. – А мне так этот Нойман с первого взгляда понравился! Сразу видно – интеллигент! Не то, что бывший лагерфюрер, тот майор.
– И что дальше? – перебил его Маслов. – Ну, найдете вы шахматистов… и что?
– Не знаю, – пожал плечами Штейман. – Я тоже ничего не понимаю.
– А вам, быдлу, и понимать незачем! – встрял в разговор Мишка-цыган. – Приказ не обсуждается, а выполняется без разговоров и в срок!
Он сидел за отдельным столом, вместе с капо других бараков, рядом с восьмеркой заключенных, и под голодными взглядами жрал двойной паек; предметом зависти узников Эбензее были кубики самого настоящего сливочного масла, что клались раздатчиками между широкими краюхами хлеба.
– Так это вам сам комендант сказал? – спросил Степовой, вычищая кусочком хлеба свою миску.
– Да, пришел гауптштурмфюрер Вебер на плац, приказал идти за ним, – ответил Штейман. – Подошли к администрации, вышел Нойман и объявил… Потом добавил, что кроме выходного дня, возможно, будем играть и в будни. Только зачем?
– А я б сыграл с удовольствием вместо того, чтобы в штольне пахать! – приподнялся над столом Перельман. – Записывай меня первого! В Одессе частенько в молодости в наш шахматный клуб захаживал.
