Я подхожу ближе к Худу.
– Это зелье Зигфрида, не так ли? То, которое он давал мне в небольших количествах, чтобы заставить трансформироваться. То, которое он собирался подарить принцессе Одетте, чтобы навсегда превратить ее в лебедя.
Позади меня один из советников задыхается от негодования. Другой ругается. Но Худ только смеется.
– Как скажете, – от его вони у меня сводит живот.
Арон вздыхает.
– Ну, если лорд Худ не желает сотрудничать, я предлагаю заставить его выпить зелье, чтобы мы могли посмотреть, какой эффект оно окажет.
Серая кожа Худа приобретает восковую бледность. И все же он рычит на Арона:
– Лучше так, чем умереть от ваших рук, вы, ничтожный калека.
Губы Арона сжимаются, но он просто говорит:
– Однако я не жестокий человек, – он кивает стражникам. – Сначала освободите его. И расстегните застежку на мантии.
Они повинуются, три стражника вытаскивают топоры, а один снимает ошейник и кандалы. Худ тяжело дышит, но стражник с флаконом не колеблется. Он откидывает крышку, подносит флакон к губам Худа и вливает содержимое ему в рот, а потом быстро отступает.
В комнате воцаряется тишина. Все ждут.
Ничего не происходит. Худ начинает смеяться, но смех перерастает в паническое удушение, и он хватается за горло. Или пытается. Его плечи скручиваются, кожа на руках начинает растягиваться и рваться. Он откидывает голову назад и кричит, когда перья пронзают его плоть. Ноги его подгибаются, а череп удлиняется.
Я отворачиваюсь и закрываю глаза, когда по горлу поднимается желчь. Его крики все звучат и звучат, пока не становятся криками гигантского грача. Когда я снова смотрю, человек, который стоял там, исчез.
Несколько моих советников бормочут молитвы. Виржиния держит руки перед лицом, скрестив запястья: древний жест, отгоняющий зло. Командир темной стражи прижимает руку ко рту, как будто его вот-вот вырвет.
Первым заговорил лорд Корвакс.
– Это не выглядело… естественно.
Он прав. Это было слишком медленно. Слишком мучительно жестоко.
Худ хлопает крыльями и клюет сброшенный халат.
Арон жестом указывает на бескрылых стражников, ожидающих по краям комнаты, и они постепенно приближаются, пока не оказываются в пределах пары размахов крыльев огромной птицы. Будучи так близко к преображенному дворянину, стражники должны уже корчиться на полу в агонии. Арон хмурится.
– Вы ничего не чувствуете?
Ближайший качает головой.
– Нет, Ваше Величество. Ничего.
Пианет приближается к огромному грачу. Худ пронзительно кричит и снова хлопает крыльями, пытаясь улететь подальше.
Пианет качает головой.
– Я думаю… я думаю, он исчез. Я не чувствую ни мыслей, ни личности. Лишь путаница. И страх.
Один за другим мы закрываем глаза, отдаваясь мысленным ощущениям. Находясь в полете, мы можем общаться друг с другом без слов. Дворянин в человеческом облике все еще может ощущать мысли преображенного дворянина. Но сейчас нет ничего. Никакого подобия человечности.
Его сила, позволяющая менять форму, была будто выдрана из него. Вместе с разумом.
– Чудовищно, – говорит кто-то. Раздается ропот согласия. Я содрогаюсь, когда понимаю, какой была бы моя судьба, если бы Худ преуспел.
Внезапно птица начинает каркать и хлопать крыльями, вертя головой из стороны в сторону, словно стараясь найти выход, и щелкает клювом в сторону стражников поблизости.
– Откройте балконные двери! – Арону приходится перекрикивать грача, но стражники слышат его; еще мгновение – и огромная птица, хлопая крыльями, летит через фьорд к морю.
