Космические Робинзоны - страница 11

«…Под столетними сугробами библейских анекдотов,

Похотливых православных и прожорливых католиков…»

Грустный хозяин и его не менее печальный пёс, оба они представляли собой яркую иллюстрацию к нетленным «Униженным и оскорблённым» Фёдора Михайловича Достоевского. Медленно плетясь, как по последней миле на Голгофу, оба, и музыкант, и «Счастливчик», шли по узким извилистым улочкам ночного Рима. Я помогал им тащить мешок, а мимо летели римские мажоры, жигало и прожигатели жизни в дорогих авто. Крича, улюлюкая и разливая шампанское в узкие дорогие бокалы, они высовывались из люков спортивных каров. Грудастые итальянские дивы, доморощенные Моники Белучи и Джины Лоллобриджиды, смеялись из окон машин над бедностью и ущербностью прохожих и весело тыкали в них пальцем. Музыкант вцепился обеими руками в свою гитару, которая болталась на ремешке на шее и, казалось, боялся отпустить её. Ведь по сути гитара была его, а точнее их, единственным кормильцем и средством заработка. Хоть и скудный, но всё-таки хлеб насущный… По всему было видно, что он ни при каких условиях не предаст свою верную подругу-гитару, не отдаст её никому, чтобы её не сглазили, не наложили проклятие, перекрывающее скудный ручеёк монеток.

Спустя какое-то время молчаливого пути, видимо чтобы скоротать долгий путь за беседой, мой новый знакомый начал свою грустную историю:

– Ну что, Александр, дорога длинная, до метро идти и идти, это если ещё успеем на последний поезд. Ты хотел узнать, как я сюда попал? Право не знаю с чего и начать…

– А ты начни сначала, – поддержал я его, пыхтя и таща мешок за человеком с собакой.

– Ладно, но учти, история будет длинная и непростая… К тому же я не знаю, поверишь ли ты…, впрочем, может оно и к лучшему… Родился я в Питере, тогда ещё Ленинграде, знаешь, наверное, что это культурная столица. Интеллигенция, искусство, город семи революций, мать его. Рос в самой обычной советской семье, типа отец – рабочий, мать – служащая… И всё было за нас предрешено заранее, панельная квартира, панельная школа, панельная жизнь… Всё как у всех, как у миллионов людей в СССР, живущих по одному и тому уже сценарию. «Родился-учился-работал и умер», «…Сотни лет сугробов, лазаретов, питекантропов…». Жили мы на окраине, где всё было ещё более среднестатистическое, чем в центре. Пустой холодильник, бананы по праздникам, вещи по знакомству из-под прилавка, водка по талонам, очереди за едой. На пустых прилавках продуктовых геометрические фигуры-инсталляции из трёхлитровых банок берёзового сока и килек в томате выставляли, потому что больше ничего не было. Вот и выкладывали их злые тётки-продавщицы то в пирамидки, то уголком, то треугольником. Помнишь ты, Санёк, эти банки с берёзовым соком? Такие большие, прозрачные, как слеза. Почему именно берёзовый сок заполнил всё место на прилавках? Не яблочный, не томатный, а именно берёзовый? Видимо был в этом какой-то особый, сакраментальный смысл. Ведь в России чего больше всего? Берёз. Они, берёзы эти, и есть символ исконной Руси. Вот и должны были чёрно-белые деревца, как сама русская Земля-матушка, в трудные годы прокормить весь советский народ одним соком, как тот Иисус Христос, что пятью хлебами пять тысяч человек накормил.

Музыкант встал, перевёл дыхание, вытер со лба капли пота и продолжил:

– А по большом счёту, Сашка, хотя вроде везде дефицит был, но с голоду не помирали. На 1 мая с отцом на демонстрацию ходили, с флагами, транспарантами. «Мир, труд, май». Седьмое ноября – красный день календаря, праздник Великой октябрьской революции. Несли портреты Ленина, руководителей страны, весёлые, замёрзшие, подпрыгивали на морозце. Помню сахарные петушки на палочках у площади, которые покупали у цыган, такие сладкие. Их почему-то в продаже в магазинах не было, только у цыган, и только на первое мая или седьмое ноября. Беднота была одно время такая, что обуви не найдёшь, поэтому носили её, что называется пока она до тротуара не стиралась. Однажды пошёл я на парад с отцом, а подошва ботинка одного возьми и отвались. А виду показывать нельзя, не положено, надо пройти под одобрительные взгляды вождей с ликующими массами, раскисать запрещено. Вот я и решил, как революционеры пламенные, без подошвы пройти весь парад, никому ничего не сказав. А ноябрь, холод, дождь со снегом, а я наступаю в лужи холоднющие прямо босой ногой, на которой ботинок висел только для вида, точнее его верхняя часть. Это я так в себе силу воли вырабатывал. Правда заболел потом и две недели валялся с температурой. Но ничего, выходили, советская медицина была тогда на высоте.