Илья Львович попробовал оглянуться, но не вышло – наушники сдавили голову, не пустили. В них ритмично шорхали и хрипели волны, а в промежутках между приливами и отливами что-то шумело на грани слышимости, как ветер в каминной трубе. «Это я. Моё дыхание, – сообразил Вавилов. – И кровь шумит. На тренировках не было слышно, потому что бухтел в уши инструктор. Так хотелось, чтоб он заткнулся!.. Ну вот оно – молчание».
– Молчание! – крикнул Вавилов, подняв взгляд от неправдоподобно чёткой, изломанной камнями собственной тени к горизонту.
Крик пропал даром, пустота сглотнула его без остатка. Илью окатило холодом, он попятился, разворачиваясь, но секундный страх тут же прошёл. Ярко освещённая ячейка кессона была рядом, на расстоянии вытянутой руки. Тень на камнях – от этого желтоватого света, а холод от системы климатизации, он и на занятиях был. Со скафандром всё в порядке. Вавилов потрогал шероховатую стену, но, естественно, ничего сквозь перчатку не почувствовал.
– Ты гляди мне, – сказал он кессону, – не вздумай закрыться, пока не вернусь.
Сказал и представил вдруг, как он возвращается, а дверь закрыта. Снова накатил страх. Пришлось заставить себя отойти прочь, толкнувшись рукой от стены, чтобы не поддаться, не кинуться обратно в шкаф. Отойти – не то слово. Вавилов сделал три или четыре неуклюжих прыжка, прежде чем понял – не нужно так сильно, полегче.
Россыпь камней сменилась вязким, как грязь, песком, тень поблекла, съёжилась. Двигаться было легко. Быстро войдя во вкус, Илья подумал даже, что спускается с холма, потом у него мелькнула мысль, что подниматься будет тяжелее, и он, нелепо семеня, остановился.
Оказалось, не под гору спускался, а лез на дюну, и отойти успел прилично. Похожий на закопанную в лощине здоровенную бочку ресторан был ниже. Воткнутая в покатый блестящий бок труба щерила квадратный зев кессона, вывалив наружу желтоватый световой язык. По обе стороны от неё – уши посадочных площадок с раструбами стыковочных узлов. Изогнутая цепочка следов отмечала путь Ильи Львовича, но до входа не доходила – там пыль сдуло при посадке и взлёте клипера начисто, и открылись камни. Пыль синевато светилась в свете Земли, серебристыми облачками висела над рубчатыми следами ботинок, осесть не спешила. Над изгибом лощины, над хребтом, за который спряталось солнце, – синее пыльное зарево, но выше – чистейшей черноты бархатный полог. И Земля, похожая на ёлочный шар.
Крики, смех, пустопорожняя болтовня, рёв двигателей, бренчание радио, щёлканье выстрелов, взрывы, птичье утреннее пение, шелест листвы, громовые раскаты, младенческий ор, шум прибоя – всё это осталось там. Ни комариному писку, ни грохоту ядерного взрыва не пробиться сквозь пустоту, которой вокруг Земли наверчено побольше, чем упаковочной ваты вокруг всех ёлочных игрушек мира, сколько бы их ни было.
Илья осмотрел гигантские, поставленные косо на крыше ресторана буквы, прочёл сложенную из них надпись «BlinOk» так, будто видел её впервые, и стал неторопливо спускаться. Обошёл купол стороной, словно хотел проверить, убран ли строительный мусор, завернул за угол и остановился в нерешительности, глядя на запад. Казалось, за гребнем холма ничего нет. Казалось, хребет, похожий на загорбок спящего зверя, близко, рукой подать. Вавилов спросил себя: «Сходить туда, что ли?» – и, не дожидаясь ответа, двинулся вверх по склону медленно, быстрее, ещё быстрее и, наконец, в полную силу. Если бы его спросили, что гонит его к лунному горизонту, не нашёл бы ответа. Понятно ведь уже, что не декорация – отгрохать такой павильон выше человеческих сил, и всё же Илья Львович поднимался по склону холма со всей скоростью, какую мог развить, будто надеялся влететь с разбегу в крашенную чёрным стену и пробить её.
