Я поднял оружие, и мы вернулись на дорогу.
* * *
Под утро, в молочно-белом тумане, я остановился и осмотрел, коня, как мог.
Его била дрожь, иногда пробегала судорога, словно там, внутри него, под конской шкурой, ворочался зверь.
Я промыл его рану вином, потратив все, что у меня было, и, отрезав полосу от плаща, перевязал.
Я чудовищно вымотался и очень хотел спать. Есть тоже, но есть было нечего, а для сна ничего не требовалось, кроме дикой усталости и плоской земли. И то, и другое имелось, и я уснул через полминуты.
Проснулся скоро, от какого-то кошмара и голода.
Рядом нашлось озеро. Я сел на поваленное дерево, смастерил удочку – нить у меня была.
Мне удалось поймать рыбу, и я запек ее в глине. На какое-то время это сделало меня счастливым.
Позади, далеко-далеко, мне почудилось конское ржание. Я не хотел ни с кем встречаться и поспешил взобраться в седло.
Внешне Фемур уже вроде пришел в себя, только словно похудел, и мы продолжили путь.
…Наступало утро. Туман утекал в лес, прятался за деревья, уходил в землю до ночи. Тоскливо кричала где-то птица; может, у нее что-то не заладилось с утра. Лес стоял безмолвный, словно отвернулся от меня.
Мы ехали в этом тумане тихо, как призраки. Так же тихо с морды Фемура падала пена. Ему все-таки было нехорошо.
Я спустился в урочище, к пещере за каменной дверью. Спешился у ступеней. Пришла пора сделать последний шаг, то, ради чего все это было. Прости, Мерна, я надеюсь, что ты простишь меня, но больше всего я надеюсь, что ты никогда не узнаешь.
Безучастное небо светлело над головой. Глаза коня отсвечивали белым, словно на дне их тлело слабое, неживое пламя; шерсть на загривке топорщилась, он был мокрым от тумана, но, как мне казалось, и от слабости тоже.
Я вынул из сумки, из темного холста, яблоко, бледное, как плоть под луной, и протянул его Фемуру.
Конь посмотрел на меня измученным взглядом и взял.
И тогда, убедившись, что он съел яблоко, не выплюнул, проглотил, я вытер липкие руки о плащ и приблизился к лестнице.
Где-то вдалеке мне снова послышался шум. Может, какой-то зверь бродил в чаще.
Я потянул за веревку, скрытую в ветвях, и, наверное, где-то в недрах пещеры раздался неслышный мне звон.
Камень расступился, и Хорнбори вышел ко мне, в серебряной шапке, в кожаном кузнечном переднике. Я знал, что за внешними каменными дверями есть и внутренние. Уж гномы умели основать неприступное логово. Мелкие, но рукастые недомерки. Я вот не могу соорудить ничего прочнее шалаша.
Хорнбори спустился ко мне и крепко поздоровался за руку. Я вдохнул и выдохнул как можно тише, закусил губу и тут же отпустил. У меня еще был шанс сделать шаг назад, шанс сказать.
Но Мерна. Только ради тебя, сестра. Только. Пусть меня считают не совсем человеком, пусть я совершал преступления и едва не был за них казнен, но это – только ради тебя.
– Принимай товар, Хорнбори, – сказал я.
Вот и все.
О Мерна, я надеюсь, еще не поздно; надеюсь, я узнаю тебя, когда увижу. Я так стараюсь, Мерн, пусть мы с тобой похожи только глазами – мои рыжие, как ржавая пыль, твои оранжевые, как янтарь; но я поклялся защищать тебя, сестра, и не нарушу эту клятву.
Гном принял Фемура, восхищенно оглядел его. Тот стоял смирный, глаза стали лиловыми, никакой огонь не бегал в них, искры не гуляли по шерсти, и сама она улеглась, не топорщилась.
– Твоя красавица покрасит его в черный?
– Заказчик не оговаривал. Погони не было?
