– В штаны б точно наложили. Но тигров-то мы скоро опять увидим, да не полосатых, а бронированных. Я вот думаю, что если дрессировщик с полосатыми общий язык нашел, так почему ж ему с бронированными тоже самое не попробовать?
– Бронированные – твари бездушные, с ними нечего разговаривать.
– Да, но говорят, что циркач с нами в десант пойдет.
– Ох, зачем же он нам нужен? Он, конечно, похож на пугало, но ему только ворон на огородах пугать, если его на шесте подвесить. А вот фашистов он точно не испугает. Пусть и на носу стоять будет, и руками тучи разгонять, – сказал Топилин, оценив взглядом циркача. Говорил он все это тихо, почти шепотом. Видимо все же опасался, что циркач его услышит, рассердится и превратит в таракана. – Фашисты от такого только рассмеются до смерти.
– Результат-то будет достигнут, – заулыбался Васнецов. – Сдохнут они. А от наших ли пуль или от смеха – тут уж мне, признаюсь, все равно.
– Мне тоже. Но не циркач нам нужен, а музыканты с духовыми инструментами, чтоб исполнили: «Это есть наш последний и решительный бой». Ну, а я им из своего ППШ подпою, а ты из снайперской винтовки.
– Не каркай. Я хочу еще сапоги в Ла-Манше помыть, – Васнецов погладил правую сторону груди, где под бушлатом едва прощупывались медали «За отвагу» и «За оборону Кавказа». – Сколько городов-то еще освобождать придется от гадины фашистской? Вся Европа под ним. Всю Европу прошагать придется. Погоди ты про «последний и решительный». Я его хочу на кровати провести в глубокой старости. И вообще, смотри, как погода нам благоприятствует, хвала Ленину, Сталину и родной компартии.
Приказ о десантировании в районе поселка Эльтиген южнее Керчи им зачитали только под вечер, а то уж они несколько дней томились в ожидании, потому что всем было ясно – скоро-скоро мы вернемся в Крым. Когда накануне им разрешили чуть ли не весь день провалятся в кроватях и выспаться на всю оставшуюся жизнь, над всеми поработал гипнотизер. Проснувшись, каждый «знал свой маневр». Из-за этого и на душе было спокойно. Чего попусту беспокоиться? Если суждено тебе этой ночью заснуть навсегда – встретишься с друзьями, заснувшими раньше тебя, а Родина не оставит в беде твоих оставшихся здесь родственников: пособие будет платить, детишек, у кого есть, выучит и в люди выведет. На то она и Родина любимая.
Море дышало в лицо прохладной влагой. Вода, наверняка, была обжигающе холодной, но Топилину захотелось сбросить с себя форму, положить на нее автомат, прошлепать босиком к берегу – туда, где пенящаяся волна накатывается на камни, потрогать её пальцами, броситься следом, когда волна начнет откатываться и не убегать от следующей, встав перед ней, как утес. Он грустно вздохнул, прогоняя мечты. Сигаретка совсем скурилась. Огонь уже обжигал губы. Пришлось ее выбросить.
– Строиться! – раздался в темноте зычный голос их командира лейтенанта Соболева. У него была не глотка, а рупор, и он, наверное, мог перекричать даже крупно-дюймовое орудие, выплевывающее снаряд. Когда перед ним встали в два ряда тридцать преданных ему душой и телом морских пехотинцев, которых враги прозвали «черной смертью», но все равно боялись их гораздо больше чумы, он объявил:
– Идем в первой линии. Катер нас прямо к берегу доставит. Ножек своих почти и не замочите. Радуйтесь!
Неожиданно, Топилин увидел, что циркач стоит крайним в первом ряду.
