Он даже пытался с нею заговорить, не вслух, конечно. Она должна была понять его внутреннюю речь, его почти бессвязное бормотание, понять и простить его проказы, жалкий гривенник, иступленный онанизм.
Другая женщина – с переводной немецкой картинки – глядела на него с внутренней стороны шкафчика в раздевалке на шахте, куда он пришел работать после школы. Ее приклеил вернувшийся на шахту после армии сосед по бараку, с которым Предыбайлов всегда попадал в разные смены. Она была розовая, с почти бесцветными глазами. Встречаясь с ней взглядом, Предыбайлов усмехался. Немка как две капли воды походила на школьную комсомольскую вожачку, которая во время выпускного вечера затащила его в комнату рядом с кабинетом завуча, там приказала Предыбайлову снять ботинки и брюки. Он, повиновавшись, играл в тюху, стоял посреди комсомольского кабинета с голой задницей, с торчащим членом. Его мнимая покорность и послушание так вдохновили вожачку, что та в преддверии наслаждений запулила маленьким гипсовым Лениным в окно.
Она думала, что окно было открыто. Ленин разбил оба стекла и улетел в темноту, такой же строгий, прямой, так же держащийся левой рукой за жилетку, правой указывающий верный путь. Разбитые стекла и совращение малолетних сошли вожачке с рук, и, если бы не она, шепнувшая кому надо, а потом с кем надо и переспавшая, Предыбайлову не выдали бы аттестат: вожачка забыла запереть дверь, в кабинет вошли, увидели Предыбайлова без штанов и не увидели Ленина.
Третья была японкой из календаря. Японка являла собой воплощенную целомудренность, все в ней было продуманно и просчитано, ее ноготки имели ровный окрас, глаза были темны. Эта женщина оказалась самой ласковой из всех, кого Предыбайлов узнал до армии, а её улыбка еще долго согревала его истосковавшуюся вдали от дома душу. Символично, что японка была с Предыбайловым тогда, когда он открывал шкафчик в раздевалке Дворца спорта, швырял туда пропахшую потом и шахтой одежду, переодевался в кимоно и шел в зал заниматься каратэ. Улыбка японки как бы говорила ему: «Ломай!» – и Предыбайлов так работал на тренировках и в спарринге, что его по-настоящему начали бояться. Даже тренер, который, не скрывая радости, как родного сына, проводил Предыбайлова в армию: предыбайловский отец к тому времени спился, матери надо было поднимать младших.
Хотя каждая из трех его доармейских женщин возбуждала в нем любовь и страсть, все-таки во всех подлунных мирах, а также во всех мирах иных, сущих, предстоящих и бывших, мужчины из принадлежавших им или виденных ими женщин помнят только одну. Не обязательно первую, не обязательно последнюю. Не обязательно даже ту, с которой они были близки, дружны, знакомы. Эта одна запоминается по неведомым законам, иногда совершенно неожиданно, в обстоятельствах туманных, если не сказать – смешных, анекдотических.
Единственная, что осветила всю дальнейшую предыбайловскую жизнь, была вся иссечена помехами, то теряла цвет, то его набирала. Голос её заглушался голосом переводчика. Единственная была ведьмой из ужастика по видаку, причем видак Предыбайлов смотрел, находясь в самовольной отлучке из части, на вокзале, в маленьком душном зальчике. Собственно, в этом зальчике и проходила вся его самоволка: на вокзале он купил водки и закусить, в зальчик его пустили бесплатно, в зальчике он обосновался почти на сутки, пока не посмотрел практически всё из имевшегося у держателей видеосалона, в зальчике его и взял комендантский патруль, вызванный кем-то из малочисленных зрителей: Предыбайлов, намучившись в бессоннице, своим храпом мешал смотреть другим.
