– Это упрек? Я тебя тащила через лес! Ты знаешь, как тяжело мне было? И сколько раз я падала, вставала? И после этого – твои подозрения! – Она расплакалась и выбежала из палатки.
А я остался лежать в ней, глядя на водостойкий капрон волшебного шатра, по которому дрейфовали, как утомленные ифриты, тени.
Заметив прочные усилители палатки, пощупав в раздумье высокотехнологичную ткань, я стал считать. Богата ли Школа? Влиятельна ли? Что стоит за образом преподавателя, не производящего впечатление стяжателя, есть ли корыстные мотивы у школьного наставника, больше напоминающего советского физика?
– Ты! – ворвалась снова Вера, пахнущая теперь солью и дымом. – Я тебе доверилась! Я показала тебе! А ты!
– Что ты мне показала? – не понял я и получил пощечину, после которой установилась пауза длиной в октаву, что, казалось, палатка пойдет трещинами.
Вера накинулась на меня. Сложно сказать, чего в ее агрессии было больше: желания или обиды, поцелуев или укусов, влечения или упреков. Мне стало очевидно, что Вера соблазняла меня, но я не был уверен, могу ли дать волю своим чувствам, меня не покидала мысль, что моя спутница может меня обмануть. Но грешен и слаб человек!.. Я познал ее. И она стала стенать слаще и тише.
– Я хочу как можно быстрее уехать отсюда, – сказал я, когда все завершилось. – Не буду сейчас навешивать ярлыки. Это ни к чему. Но Школа однозначно нечестна с учениками.
– Почему? – спросила Вера, обхватывая меня ногой, как автомобильным ремнем. – Только из-за того, что адепты накачали тебя энергией без спроса?
– Вспомни: «Надо быть свободным от эгрегоров», – повторил я их голосом. – Мы как бы сами не знаем, зачем и почему расписываем пасхальное яичко!
– Какое пасхальное яичко? – нахмурилась она.
– У Школы тоже есть эгрегор. И они лгут о нашей свободе. Мы освобождаемся от одного воздействия и попадаем под другое. Что Школа сделала со мной? У меня до сих пор на внутреннем экране киноцефалы стоят! Они применили ко мне тройку. Если я не расстанусь со Школой, она заставит меня делать то, что она хочет.
– Ты преувеличиваешь силу этой организации и ее преподавателей, – неожиданно засмеялась Вера, что, признаться, оскорбило меня. – По-твоему, они прямо такие колдуны.
И мы начали ожесточенно спорить. «Что тогда ты мне хотела показать на озере? Зачем занимаешься, если не веришь?» – спрашивал я и получал стройные, точно заготовленные, ответы на тему того, что человек-де сейчас, как никогда, нуждается в чудесном и игровом; что иначе, как из чуда и игры, человеку технологического прогресса никак не соединиться со своим иррациональным нутром, которое темно, вечно и божественно. А без последнего невозможно ни целостности, ни счастья, ни даже здоровья. И как однобокое преклонение перед рациональностью доводит целые нации до сумасшествия – пример тому фашизм. На этом я ее остановил и строго сказал, ощутив себя не собой, а книжным персонажем тех блаженных времен, когда было еще важно, во что человек верит:
– Отвечай! – прогремел я грозно под влиянием всплывшего литературного альтер-эго. – Веришь ты, Вера, Школе или нет?
– И да, и нет, – говорила она и нежными прикосновениями руки пыталась меня утихомирить.
– Да или нет? – Я поднял еще на три тона голос и услышал внутри себя эхо церковного «Отрицаешься ли сатаны, и всех дел его, и всех ангел его, и всего служения его, и всея гордыни его?..»
