Вообще, я надумывала подать документы в педколледж. Хотела проверять тетрадки у двоечников и объяснять им у доски, чтобы хоть кто-то, наконец, начал воспринимать меня всерьез, зависеть от меня, слушать, что говорю. Но Хаят разом обрубила мои планы относительно будущего поступления: «Такие времена пошли, уж лучше поближе к общепиту держаться, без горбушки хлеба точно не останешься».
Потом пошли пить чай в летнюю кухню.
– Чего ж ты позоришься, милицейская мать? – высмотрела Хаят на полу за ведрами сопящий змеевик.
– Я же не для продажи, – оправдывается та, накрывая стол, – так, для шабашников. Сенокос-то кончился, а все не соберем, не привезем, а в сарае стена скоро обвалится.
– А сыновья на кой? Я слышала, у тех и свои мужички подросшие?
Люся, отставив пиалу, стала водить пальцем по семейным фотографиям, висевшим на стене над кроватью. Тыкала в зареванного мальчика, в косынке больше похожего на девочку.
– Малому учиться надо. Вырос, а характер тот же: ничего не ест, не одевается путем. Связался с девицей, с такой же милицейской. Ходят вместе – три мосла и кружка крови. Алексей повез его на юрфак заочный поступать. По своим каналам. Должны со дня на день вернуться.
При слове «юрфак» Хаят меняется в лице. Нехорошо так зыркнула и сжала губы в прямую линию. И я по привычке вжимаю голову в плечи. Щас рванет!
– Для вступительных не поздновато? Летом ведь надо поступать, чтоб потом учиться, – туманно намекает на что-то Хаят.
– Кому учиться надо, тот весь год будет поступать, – с достоинством парирует Люся, – а кому не надо, тот про это только говорить будет. Сейчас бухгалтеры и юристы нужны. И не так трудно, как на физмате. Память у него хорошая, все эти статьи выучит.
Хаят теряется лишь секунду:
– Да, без юристов не жизнь, а каторга какая-то, – с презрительной миной замечает она, – в стране скоро все богатые станут. Их совесть-то надо как-то блюсти.
Баба Люся из двух своих детей говорит лишь о младшем (моем Папе) и его сыне (Малом). Старшего, нелюбимого Герку, старается не упоминать. Мой дядя назван в честь космонавта, совершившего второй, после Гагарина, полет на орбиту Земли. Видимо, это и определило вторичность отношения к нему матери и самой судьбы. Но Хаят, глубоко уязвленная за чужой юрфак, который мне не достался, жаждет вдоволь наиграться на нежных струнах материнской души:
– Я думала, Герка твой спился давно, – как бы невзначай, дежурно сочувствует она, отхлебывая из косушки. – Самый умненький у вас был. Все книжки читал.
– От книжек разве польза? – дует себе под нос измотанная, взопревшая Люся. На провокацию не ведется, ее вообще трудно вывести из себя. Тоже всегда начинает издалека. – Книжный ум – и тот пропил. Да с месяц у какой-то очередной валандается. У нее, небось, «библиотека» большая. Лесенька, помнишь дядю Геру? Как тебе персики с загранки таскал? Тогда еще все было, – скорбно вздыхает она, щупая свои пунцовые от горячего чая щечки. – Хаят, это умудриться надо – всю жизнь, начиная с ветрянки, всякую дрянь цеплять. Как за сеном на днях сподобился, так и подобрал себе по пути кого-то. Долго ему, что ли. Видели его за речкой, там у нас деревня. Телега с сеном, говорят, так и стоит у нее во дворе нераспотрошенная. А я ходить не стала, надоел, сволочь, сколько можно тянуть с меня нервы? – И оттягивает вырез халата, прилипшего к телу.
– Так, может, баба хорошая? – подначивает Хаят. Она никогда не потеет. Даже от горячего чая. Всегда сухая, но кислая.
