– Слухай, Хома…
При этом все стоявшие неподалёку начинали вострить уши.
– А чогось56 ты соби не налываешь? Чи ты хворый? Або не нашей, греческой веры? И святые угодники пили горилку! только бусурмане да жиды не пьют горилки!
Хома закладывал за ухо жёсткую, словно свитую из конского волоса чуприну и не заставлял себя ждать:
– Не можно, пан Клымза́! не можно! Мне малжонка57 пыть горилки не дозволяет!
Тут уж всё товарищество, не исключая и Хому, разражалось самым здоровым хохотом, невзирая на то, что слышало эту шутку, быть может, двадцатый раз и наперёд зная, что никакой жены у «натолийського пидчашия» отродясь не водилось.
…День меж тем клонился на покой. Садящееся солнце уже забрызгало степь кровью, и пожар вечерней зари отразился в водах реки. Нежный вечер словно ткался из дорогого аксамита, напитываясь духом полевого осота, чабреца, мяты, степовой полыни, тмина, душицы, дикого цикория, тысячелистника, богородской травы и ещё бог весть знает чего.
Полковник, сделав всё, что должно и, не нашедши более к чему придраться, перевёл наконец дух. Найдя под раскидистой ивой свои вьюки и сёдла, брошенные для просушки потниками вверх, принялся он разоблачаться.
Снял с себя саблю, кинжал, рожок для табака, пороховницу, натруску и лядунку. Вынул из-за обложенного серебряными и медными бляхами боевого пояса пару чеканных турецких пистолетов и полковничий пернач. Скинул сапоги и, распустив другой, узорчатый пояс, кликнул ближнего козака помочь освободиться от кольчуги. Под бранным железом оказалась толстая стёганая подкольчужная поддевка без единого сухого места, а уж под нею – сорочка, которая тоже словно в воде лежала.
Оставивши из платья на себе одни просторные шаровары, атаман пошёл искать своего коня, с наслаждением ступая по траве босыми ногами.
Спутанные и стреноженные кони паслись неподалёку в густом, никогда не знавшем косы травостое. Одни выбирали ровное место с обильною травяной подстилкой и, предварительно осмотрев и обнюхав его, валялись с боку на бок, вознаграждая себя за долгий переход, другие, по одной им ведомой лошадиной привязанности, разбивались на пары и старались встать так, чтобы хвостами отгонять докучливых кровососов с голов и шей друг друга. Юркие воробьи сновали целыми стаями меж ними и, беспрепятственно разгуливая по самым их спинам, собирали дань в виде власоедов и клещей.
Шама́й издали свистнул, и тут же верный Гайду́к ответил ржанием, отделившись от других лошадей. Сняв путы, полковник, сминая прибрежный лопушатник, завёл коня в воду по самое брюхо, выбрав незамутнённое место. Аргамак долго стоял неподвижно, вздрагивая от наслаждения всей шкурой, в то время как прохладные струи ласкали его искусанный оводами беззащитный и нежный живот. Избирая струю посвежее, конь медленно и с наслаждением цедил воду через губы, а напившись, долго ещё не хотел выходить, играя, мутя воду и разбивая копытами собственное отражение, покуда Шама́й не подвязал ему к морде торбу с овсом.
Пока конь, потряхивая головою, хрустко жёвал, полковник растёр его насухо и всего ощупал самым тщательным образом. Умное животное стояло покойно, послушно давая ноги. После этого в ход была пущена щётка со скребницею и влажный кусок сукна, а уж напоследок чистою тряпицею, смоченной в воде, полковник заботливо протёр коню глаза и ноздри, так что Гайду́к довольно фыркнул ему в самое лицо. Потрепав преданного аргамака за выгнутую шею, Шама́й пожелал ему здравия и отвёл к коноводам. Затем, за отсутствием джуры, пришлось полковнику то же самое проделать с двумя другими своими конями
