Долгими зимними вечерами, когда за стенами завывала вьюга, лёжа на турецком ковре и посасывая люльку в жарко протопленной хате кошевого, грезилось ему, замирая в сладостной истоме, как добре будет боковать на хуторе, плодить пчелу да сидеть с удой погожим летним вечером на берегу пруда. Да мало ли что́ можно выдумать, чтобы сыто и неторопливо доживать на этом свете, коли у тебя закопан чималый котёл с золотыми цехинами! Грех признаться, но в грёзах являлась ему даже сдобная бабёнка (весьма смазливая вдовица, живущая на его хлебах и призревающая за хозяйством), и тогда Лесько, которого от греховных мечтаний бросало в пот, встряхивал головою совершенно как конь и, откашлявшись, произносил значительно: «Гхм! Однако»!
Одним словом, мыслил пан кошевой лишь о том, как досидеть спокойно на атаманстве положенный срок. А кроме того, совсем недавно польский король писал на Сечь, что ввиду того, что теперь у него с турецким султаном мир, то гетман Запорожского Низового Войска не должен допускать козаков на море ни под каким видом, и что он, король, крепко надеется на благоразумие ясновельможного пана гетмана.
В этом послании Лесько особенно польстило, что король назвал кошевого атамана гетманом, и теперь всякий разговор Малдаба́й сводил на то, что: «Круль59! чуете?! сам круль!» с ним, с Лесько, советовался и величал его «ясновельможным паном гетманом».
Оттого кошевой, по укоренившейся привычке придав своему лику то выражение застывшей важности, которое можно узреть разве только у покойников, в нескольких скупых выражениях представил Шама́ю, сколь несходно его предприятие, изъяснив, что чаек заготовлено малое число, провианта, стрельбы и всяких прочих потребных вещей на Сечи для похода недостача, и самих молодцев на такое великое дело сейчас малолюдно. Тем паче… (тут и Шама́ю припала возможность выслушать историю про то, как сам польский король просил «ясновельможного пана гетмана» не ходить на море).
Возможно, что благоразумие и взяло бы в Шама́е верх, ибо он, откланявшись, вышел было в сени. Но тут кошевой допустил непоправимую небрежность, известную запамятовав поговорку, что человек, который не владеет своим языком, может потерять его вместе с головою. Едва за молодым запорожцем затворилась дверь, Лесько, поворотившись к бывшему тут же войсковому писарю, отпустил о молодом козаке что-то крайне пренебрежительное, навроде: «Тьфу! Куда кинь з копыто́м – туда и корова з рогом! Молоко ще на губах не обсохло, а туда ж, на поход вин поведе»!
На его беду, Шама́й услыхал обидное слово, вспыхнул и, с трудом сдержавшись, положил себе проучить старого дурня. С этого мгновения мысль о походе отступила на задний план, и душу его непреклонно занимали лишь планы мести кошевому.
Вскоре многие запорожцы, прогулявшие и заложившие шинкарям всё своё добро, тут и там начали поговаривать, что кошевой, дескать, обабился и, сделавшись ганчиркою, избегает опасностей войны, а, кроме того, больно много стал слушать ляхов.
Недовольные быстро сколотили партию войны. Как нарочно, тут же сыскалась и самая подходящая парсуна возглавить её, а именно – Шама́й. Не обошлось и без бочки крепкой просяной паленки, которая оказалась в Шама́евом курене как бы сама собою.
Хмельные и беспокойные головы, прихватив бочку, пошли кучами из куреня в курень и сбили с панталыку многих, хотя бы и разумных. Перечисляя всё, что знали дурного о кошевом, депутаты прямо объявляли всем, что не желают, чтобы их вожаком оставался не дорожащий войсковою честью тюхтий. Как водится, некстати всплыли и прежние обиды при дележе дувана, и табуны, и отары и даже смазливая вдовица на хуторе.
