Наколошматив к сорока
невероятное «я умер»,
чтоб с окончанья языка,
как насекомое и doomеr
звенящий, бог летел на свет
на колесе всеобозренья,
на колесе среди синиц —
вообразив воображенье,
где – неухоженный в нас мир —
выходит насмерть на дыханье,
выходит, потому что нет
ему весомей наказанья,
чем называть любой предмет
и наделять кошмаром вещи.
Ужасно имя тех детей,
в которых колесо щебечет,
которым слово положил
крылатый подлою рукою,
как рыбий жир или стрекоз
в нутро гончарное – с такою
начинкой по земле пустил
меж жерновов немых и страшных —
и я им был одним из них —
расколошмаченных, коллажных —
из тех, кто ждал, что к сорока
невероятное «я умер»
сорвётся. Нет, не с языка,
с отсутствия его – на губы
того, кого мы говорить
учили – потому что молча
привык он здешних обходить —
как прокажённый и чуть дольше
он наклоняется к земле
и колыбели этой гулкой,
чем длится кадр, в котором смерть
нам кажется почти что шуткой,
в которой кажется нам смерть,
которой не бывает вовсе,
луна печёт, как блин, рассвет
[как бы винду увидев в ДОСе].
И расширяет стрекоза
свой сегментарный взгляд в три ада
бинарных, и пока звезда
горит, как мельница – в Анадырь
пора бы съехать, чтобы там —
не умирая с проводницей —
к своей же жизни привыкать,
носить её в холодном ситце,
как сИрот переносит бог
в нагрудном закладном кармане —
через дорогу, через борт.
Через конец своей программы
пора убраться в Анадырь,
где женственный Харон на время
[свернув, как шею, миру мир]
переборматывает бремя.
(26/08/12)
