«Не извинись я сейчас – не простил бы себе, поостыв через дни».
«А правда и справедливость между мной и этим бедным стариком с его Новью вот в чём: им – урок, а мне – наука. Многое остальное – просто жизнь, в которой мы то умны, то… то… порой непонятно что и зачем среди нас происходит».
– Вы, Фёдор Тихоныч, обещались показать мне ваше старинное село. Так поехали, что ли?
Афанасий Ильич, чему-то тайком радуясь, по-особенному произнёс «старинное» – несколько нажимисто, не без нотки торжественности, но нотки очень тихой, бережно хранимой в себе, чтобы, видимо, звучала она для него дольше и чище. С недавних пор стал примечать за собой, переходя в возраст, как сам полагал, матёрого мужика, – нравилось, и словом, и взглядом, и мыслью, а при счастливом случае, и рукой, прикасаться к какой-нибудь встреченной по жизни старине, или, как на свою ухватку говаривалось в родной Переяславке, – к стари́не.
Хотя и спросил Афанасий Ильич, однако же, не дожидаясь согласия и приглашения от молчаливо и потерянно стоявшего Фёдора Тихоныча, своей привычно крепкой, широкой поступью прошагал к машине и всем своим великим, сановным станом монументально – осознавал, привычно посмеиваясь над собой, – уселся на своё начальническое сиденье, на этом косогоре опасно и в певучем скрипе металлов накренив кабину вправо.
Старик молчком, уже присгорбленно и отчего-то прихрамывая, но с горделиво поднятой головой, казалось, неохотно, однако, очевидно было, покорно проследовал на своё шоферское место.
Ехали в молчании, в молчании тяжёлом, если не сказать, – недружелюбном, но не злом, не ожесточенном, не мстительном. Фёдор Тихоныч рулил в какой-то болезненной вялости, даже некоторой незрячести, на педаль газа едва нажимал, однако уазик немилосердно трясло и подбрасывало, хотя эта старая, многажды и добросовестно скрепленная щебнем дорога самоочевидно была гораздо лучше той, что стремила от райцентра к Нови, – укатанная до брусчатой монолитности, к тому же только что не совершенно прямая, без внезапных, лихих спусков и подъёмов. И было понятно Афанасию Ильичу, что перед ним дорога поистине вековая, что она в поколениях местных селян спрямлена и обихожена сколь возможно было, а пробита в таком направлении, как надо для облегчения жизни и труда.
Из-за молоденького придорожного березняка с его искристыми зелёными брызгами листвы под напором ветра вскоре явилось и само старинное село, по табличке на столбе с прозванием приветным, обласкавшим глаз и слух, – Единка.
Надо же, Единка! – вскликнулось в груди едва не улыбнувшегося Афанасия Ильича.
«Ну, здравствуй, здравствуй, стари́на наша сибирская, красо́та поангарская! – И словно бы похвалился перед селом: – А моя Переяславка тоже на ангарском бережку. И вижу, и радуюсь, что вы схожи друг с дружкой. Едва не родные сёстры».
Единка лежала перед ним на обширных и холмистых лугах поймы, похоже, что незатопляемой или совсем немного в сильные дожди. Как-то так доверительно плотно и уютно прибочинилась к самому берегу. Лежала статно, красиво, распахнуто. Разбросалась вольным и нравным размахом километра на два с половиной, если не на все три или более. Бурно, в кипенном свечении цвела эта прекрасная долина дикими черёмухами, нежно зеленилась ухоженными яблоневыми, ранеточными, садами. Афанасий Ильич радовался: сто́ящее место, настоящее, для жизни, потом – для упокоя вечного. Ему понятно, не надо в подробностях разглядывать, – Единка и Переяславка обустроены на один ухваток, на жизнь крепкую и здравую из века в век.
