– Нет-нет-нет, – девочка бросилась к нему. – Я же так долго искала!
– Пойми, – сказал Кир. – Каждая жизнь имеет значение. Каждая – неповторима и хрупка, одно неверное движение – и ты сломаешь чью-то жизнь. А этого делать нельзя, это самое страшное, понимаешь? Он ведь приспособлен к другой жизни, ты можешь убить его.
– Нет, я не хотела, – возразила девочка. – Он просто красивый.
– Ты тоже красивая. У тебя своя жизнь, у него своя. Не мешай ему прожить её, ведь его жизнь так же ценна, как моя, как твоя, как хвостатого, – он показал на довольного кота, который умывался после угощения. – Так что давай! А я тебе знаешь, что?
– Что? – заинтригованно спросила девочка: казалось, что она уже забыла про жука.
– Я тебе натрясу абрикосов. Хочешь? – девочка быстро закивала.
– А ну пойдём, они уже созрели. Сладкие-пресладкие.
Через пару минут Кир залез на дерево и принялся раскачивать ветви. Спелые фрукты полетели вниз, на радость девочке, которая визжала и прыгала от восторга.
– Слушай, Марин, – Кир вдруг что-то вспомнил. – А ты забегала к Иосифовне?
– Не-а, сегодня не была.
– А чё так?
– Забыла, – беззаботно ответила девочка. Кир нахмурился.
– Нельзя так, – он покачал головой. – Ей восемьдесят, помнишь? И она не то, что бегать – из квартиры выходить не может. Представляешь, каково ей? – Маринка тряхнула волосами. – Конечно, хорошо, что ты не представляешь. Всем бы нам не представлять.
– Дядя Кир, вы чего вдруг такой мрачный?
– Да так. Ты ещё в начале пути. И надо помогать тем, кто в конце. Не забывать их. Лекарств принести, позвонить, заглянуть в дверь: как дела? Может, чем-то помочь? Это, Маринка, плёвое дело, минутное. Вот бежишь вниз в подъезде – остановись, позвони. Для неё это всё, что осталось.
– А зачем вам Иосифовна, дядя Кир? Она ворчливая, от неё пахнет.
Мужчина спрыгнул с дерева, отряхнулся.
– Жизнь, Маринка. Вот и всё. Жизнь бывает и такая. Но это главное – жизнь. Запомнишь?
– Ага, – задумчиво протянула девочка.
– Ладно, пойду загляну к Иосифовне! Бывай, – Кир надвинул кепку и зашагал к дому.
Вечером круглая площадь конечной остановки залилась светом фонарей. Пустела старая лестница к тихой набережной, плясали в море огоньки и гасли люстры в квартирах, и где-то далеко, за поворотом узенькой дороги, сверкнули яркие фары автобуса, а над дорогой возвышалась тёмная громадина скалы с треугольником церкви на самой её вершине – и чудилось, что он задевал крупные звёзды, сверкающие в матовом чёрном небе. Кир подошёл к остановке, сделал глубокий вдох и застыл.
– Чего, опять кататься? – крикнул кто-то с другой стороны улицы.
– Василич, ты, что ли?
– А кто? – серая фигура приобрела очертания крупного бородатого мужчины. Он, пошатываясь, переходил дорогу.
– Зачем так нагло нарушаешь тишину? – отозвался Кир.
– Так это, гуляю, сосед. А ты чего, опять кататься?
– Ну.
– Понятно, – фигура приблизилась к Киру, и от неё слегка пахнуло алкоголем. – Отличный мужик ты, Кир, – доверительно сообщил бородатый. – Всё в тебе хорошо, но чудной больно.
Напротив них плавно остановился автобус, открылись двери. Кир пожал руку соседу и вошёл в освещённый салон. Никого не было. Он прошёл к заднему сиденью, присел, отодвинул штору. Прислонился лбом к стеклу. Автобус медленно покатился. Кир знал, что увидит, помнил назубок: вот сейчас закончится дом с его светлыми окнами, поплывут очертания заборов… Потом заброшенное кафе, от которого остались только стены. Кир мечтал, чтобы его восстановили или перестроили, но непременно сохранив мозаику у входа: парусники, памятник затопленным кораблям – образец советского оформления. Он не знал, как этого добьётся, но был уверен, что сумеет: свяжется с градозащитниками, властями, архитектурными бюро. Да мало ли на свете вариантов, чтобы сделать доброе дело!
