Зоя внезапно протяжно выдохнула, учащенно и шумно, так ровно ей опять не хватало воздуха или то просто ею овладевало какое-то сердечное заболевание. Вместе с тем она подумала, что этот человек лишь единым мгновением, недолгим разговором вытряс из нее все затаенные мысли, проникнув не только в мозг, но и в саму душу, изъяв оттуда все пережитое волнение, счастье и горе.
– Что ж окончательно остановимся на Кирилле, – произнес мужчина, прерывая не только тугой страх Зои, но и потуги ее мозга, души. Возвращая ее саму в настоящий момент времени, слегка даже встряхивая, потому женщине удалось задышать ровнее. – Неужели, ты Зоенька, – продолжил он, словно приметив, что та немного успокоилась, – неужели ты и впрямь готова пожертвовать своим будущим, своей жизнью, ради возможности только увидеть, прикоснуться, обнять, поцеловать Алёшеньку, твоего мужа, супруга, любимого человека? – произнес Кирилл теперь оформляя свою речь вопросом, слегка притом качнув головой, и с белоснежных прямых до плеч его волос скатились вниз хрустальные капли воды, до того как оказалось прицепившиеся за отдельные их кончики.
Он неспешно завел левую руку за спину, а может только сунул в невидимый (лично для Зои) карман, и энергичным движением вынул из него одновременно твердую черную коробку папирос, да серую узкую зажигалку. Кирилл также торопливо поднял руку, и, встряхнув пачкой, будто выкинул из небольшого отверстия в ней папиросу, также четко подхватив ее белыми, сверкнувшими в сумеречности наблюдения, зубами. Было видно, как он резко сжал зубами мундштук, слегка даже скрипнув ими, и тотчас провел подушечкой пальца по колесику кремня на зажигалке, высекая из нее сноп искр, которыми и поджег край папиросы. Мужчина неспешно сместил папиросу в левый уголок рта и выпустил из него сизый поток горького дыма, да в какой-то подсмеивающейся манере произнес:
– Как ты там, Зоенька, говоришь? – он на миг прервался, но лишь затем, чтобы опустив руку, вновь вернуть пачку папирос и зажигалку в карман или только убрать их за спину. – Говоришь же, что ради того, чтобы увидеть, прикоснуться, обнять, поцеловать своего Алёшеньку, готова не мешкая, не задумываясь отдать оставшуюся часть жизни. Неужели и впрямь готова? Готова пожертвовать своей жизнью, своим будущим ради мгновения встречи с любимым, – и также враз смолк или только оборвал собственную речь.
Женщина, впрочем, ответила не сразу. Сперва она посмотрела на внезапно ставшие пучиться в объеме сизые туманы, плывущие над землей, которые не только гасили все звуки извне, но и пытались сомкнуть асфальтное полотно и грязевые лужи в нем, как уже скрыли или только потушили горящие искорки, ранее просыпавшиеся из папиросы Кирилла, и, весь тот срок напоминающие маленькие осветительные приборы. Морока между тем словно нагнетала густоту и свинцовость, своим цветом напоминая Зое ее жизнь после смерти Лёшки. От этого острого, и как всегда болезненного, воспоминания про любимого на глаза женщины навернулись слезы, обжигающие в собственной тоске, а голос тягостно дернулся, когда она прямо-таки закричала:
– Да, готова! Я готова отдать всю свою жизнь ради того, чтобы увидеть, прикоснуться, обнять, поцеловать моего Алёшеньку!
Она прервалась и по ее спине, как и по щекам, уже в следующий момент потекла тонкими струйками водица, то ли из слез, то ли пОта волнения. Зоя даже не сразу поняла, что говорит неизвестно с кем, на пустой, одинокой улице, о самом для нее сокровенном, однако нуждаясь в том, чтобы выплеснуть все ею пережитое, дрожащим, почасту срывающимся голосом, переходящим с крика на стон продолжала:
