Автобус вновь взвизгнул, и, теперь уже было, не понятно то ли тот звук произвели шины, то ли двигатель, а после с резким толчком остановился. Он вроде, как, и, не открывая дверей, выплюнул из собственного салона в уже темнеющие массы тумана юношу, одетого в синюю водонепроницаемую куртку, предназначенную для пешеходного туристического похода. А секундой погодя ясность в салоне и вовсе погасла, и сам автобус, и находящиеся в нем Зоя (в унисон остановки открывшая глаза), и водитель погрузились в свинцовые тона. Те самые цвета, что правили извне, ровно указывая на попытку потеряться не столько в самом городе, сколько в степенно пухнущей на глазах пепельной субстанции, местами почти закипающей.
Двери автобуса опять же резко закрылись, ухватив и наполнив салон той кучевой волокнистостью, да сладковато-соленым фимиамом несущим не только воспоминание о смерти, сопровождающееся слезами, оглушающей тишиной одиночества, но и о прошлом, пусть ушедшем, однако остающимся живым в Зое возникающими счастливыми картинками, ароматами и звуками. Покачиваясь внутри той кружащей серой мгле, женщина сразу же замкнулась в себе, точно выравнивая и само понимание этого мира и заоконного, вызывающего внутри острый приступ тоски.
Безнадежность последнее время приобрела какое-то болезненное состояние, связанное в первую очередь со смертью Лёшеньки и дополненное отпочкованием от нее сына и дочери, которое воспринималось не столько положенным их взрослением, сколько очередной потерей. Может быть, потому как Зоя, замкнувшись в себе и своих потерях, не только лишилась смысла жизни, но и его полихромности, она согнулась физически, сгорбив спину, свесив голову и опустив руки, а с тем приобрела душевное желание, точнее единственную, навязчивую мечту…
Мечту, желание, тягу увидеть своего Алёшеньку, Лёшеньку, Лёшку. И хотя бы разочек заглянуть в его серые с карими брызгами глаза, провести подушечкой пальца по блестящим красным губам, по спинке узкого с удлиненным кончиком носа.
Хотя бы увидеть… пусть даже без права обнять, прижаться, поцеловать…
Увидеть хотя бы на минутку, чтобы окончательно попрощаться, а после и не думать ни о чем, ни переживать, ни воспринимать и саму как таковую жизни.
Зоя за последний год и вовсе забыла, что, как и у других людей, у них с мужем не все и не всегда было гладко. И порой ссоры заканчивались гневными словами, обидами, а то и вовсе долгими днями молчания…
Но все эти обиды, ничтожные теперь, заволоклись парами того самого серого, свинцового, дымчатого, мышастого оттенка, пропав в них безвозвратно, не в силах собственными переживаниями поддержать женщину в минуты отчаяния. Потому и вспоминалось лишь хорошее, доброе, нежное в отношениях мужа и жены, как и самого его образа, округлого лица, жилистой, крепкой фигуры, средне-русых, густых волос с косматым чубом, спускающимся на лоб, который было так приятно взбивая, гладить, ощущать под пальцами.
Порой мысль увидеть Алёшеньку, хотя бы на минутку, приходила в темной ночи, когда одинокий дом чуть слышно постанывал ставшему беззвучным плачу Зои…
Увидеть Лёшку было навязчивой и опять болезненной мечтой, измучивая собственной невозможностью и нескончаемостью, которая теперь принялась окончательно опустошать душу женщины, а может даже убивать.
Увидеть Лёшеньку… коснуться его все еще живого, улыбающегося, смеющегося с которым из-за реанимационных мероприятий, а потом приговора врачей: «Извините, мы не смогли его спасти, сердце остановилось!», так и не удалось проститься, а значит, и, вымолить прощения за глупые, суетные мелочи которые лишь отняли мгновения их счастья.
