Для Жюльена сделать карьеру означало, прежде всего, вырваться из Верьера; он ненавидел свою родину. Все, что он здесь видел, сковывало полет его воображения.
С детства он испытывал моменты экзальтации. Тогда он мечтал с восхищением о том, что однажды он будет представлен прекрасным парижским дамам и сумеет привлечь их внимание каким-нибудь блестящим поступком. Почему бы одна из них не могла полюбить его, подобно тому, как Бонапарта, который был тогда еще беден, полюбила блестящая госпожа де Богарнэ? В течение многих лет не проходило, должно быть, и часа, когда бы Жюльен не говорил себе, что Бонапарт, неизвестный и бедный офицер, сделался властелином мира благодаря одной своей шпаге. И эта мысль утешала его в несчастьях, казавшихся ему ужасными, и увеличивала радости, выпадавшие ему на долю.
Постройка церкви и приговоры мирового судьи точно вдруг открыли перед ним свет; мысль, которая пришла ему в голову, сделала его почти одержимым на несколько недель и наконец овладела им со всей властностью первой идеи, которую страстная натура считает своим изобретением.
«Когда Бонапарт заставил говорить о себе, Франция опасалась вторжения иноземцев; военная доблесть была тогда необходима и в моде. Теперь сорокалетние священники получают сто тысяч франков жалованья, то есть в три раза больше, чем получали прославленные генералы Наполеона. Им нужны помощники… Вот этот мировой судья такой умный, до сих пор такой честный, уже на старости лет позорит себя из боязни не понравиться молодому тридцатилетнему викарию. Надо стать священником».
Однажды, в разгар своего нового увлечения, когда Жюльен уже два года изучал теологию, он выдал неожиданно для всех пламя, пожиравшее его душу. Это случилось у господина Шелана; на обеде священников, которым добрый старик представил его как чудо знания, он вдруг начал горячо восхвалять Наполеона. Осознав ошибки, он привязал себе правую руку к груди, сказав, что вывихнул ее, переворачивая еловые бревна, и два месяца носил ее в этом неудобном положении. После этого телесного наказания он простил себя. Вот каков был этот восемнадцатилетний юноша, такой хрупкий на вид, что ему едва можно было дать семнадцать лет, входивший с маленьким свертком под мышкой в великолепную верьерскую церковь.
В церкви было темно и пустынно. По случаю праздника все окна здания были завешены пунцовой материей; получался эффект ослепительного света от солнечных лучей, проникавших внутрь… Жюльен затрепетал. Очутившись один в церкви, он уселся на самую красивую скамью. На ней находился герб господина де Реналя.
На скамье Жюльен заметил клочок печатной бумаги, положенный словно для прочтения. Он взглянул на него и увидал: «Описание казни и последних минут Луи Женреля, казненного в Безансоне, сего…»
Бумажка была разорвана. На обороте можно было прочесть два первых слова строки: «первый шаг».
– Кто мог положить эту бумажку сюда? – сказал Жюльен. – Несчастный! – прибавил он со вздохом, – его имя оканчивается как мое… – И он смял бумажку.
Когда Жюльен выходил, ему показалось, что он видит кровь возле кропильницы: это была пролитая святая вода: отблеск красных занавесей, закрывавших окна, делал ее похожей на кровь.
Наконец Жюльен устыдился своего тайного страха.
– Неужели я трус? – спросил он себя. – К оружию!
Это слово, так часто повторявшееся в рассказах о сражениях отставного лекаря, было для Жюльена символом героизма. Он встал и быстро направился к дому господина де Реналя.
