Сказал, а от самого прямо жар пошел огненный. Аж затрясся весь, как лист на ветру. Его ударить – что гору огромную. Горе ничего не сделается, только руки отобьешь. Против такого силищу нужно иметь необъятную. Как с таким совладать, коли рассердится? Хуже зверя станет. Разве только смирением его покорить. Едва приобнял меня ручищей и к щеке потянулся, я слабой прикинулась, слезу выдавила:
– Как же можно, Владар-кузнец? На беззащитную девку кидаешься. Остынь до осени. Не велены нам вольности всякие, опомнись!
А глаза его уже не ледяные, а темные. И разума в них нет. Будто в глаза волку заглянула. Одно дикое в них и безумное, чего не видела до сих пор. Так близко ко мне наклонился, что увидела себя в его глазах – испуганную. Да хорошо, что батюшка на крыльце сидел. Видно, почуял что, сам зашел в дом и закашлял громко. Владар нехотя отступил, гася тот огонь темный, что привел меня в замешательство. Я думала, отец отчитает кузнеца, но он промолчал и только проговорил:
– Видно, слажено у вас! Значит, сыграем осенью свадебку. И все же, Владар, обожди. Тут недолго осталось.
Они хлопнули по рукам, отец поднес Владару еще медовой, а меня на другую половину дома отправил. Уходя, мельком глянула на кузнеца. Он опрокидывал один стакан за другим, будто пил не дурманящий хмель, а воду из ручья. Отец уж изрядно охмелел, и язык его заплетался. Владар же вполне владел телом и головой, и было видно, что он больше слушал батюшку, а сам запоминал все, что тот ему говорил.
Глянул кузнец в мою сторону, и во взгляде его мелькнуло то самое выражение: задумчивое и дикое, а я будто посмотрела в темную воду в озере, куда еще не заглядывала. И вода та показалась омутом гибельным. Уж если попадешь туда, так вовек не выплывешь.
Подумала так, вздрогнула. Тут губы его чуть слышно прошептали:
– Осенью, значит…
И были в его голосе тоска непомерная, радость и… жестокость. Я поспешно захлопнула дверь, скрывшись от незваного гостя, и остановилась, чтобы сердце перестало прыгать в груди. Припомнился мой страшный сон.
Коршун с ледяными глазами, что выклевал сердце, смотрел так, каким взглядом проводил меня Владар.
Ой, лихо мне! Как жить теперь?
Кузнец – за двор, а я к Велеславе побежала. Кинулась, а сама плачу так, что аж сердце заходится. Про сон поведала, про мысли тяжкие и про беседу с Владаром в доме, пока отец на крыльце караулил.
– Эх, вещий сон, – Велеслава кивнула, вздыхая. – Ничего не поделаешь. Ворожила я на тебя, милая, тайно. Кузнец силой обладает, сокрытой от глаз людских. Говорю не мощи богатырской, а о той, что Древние Боги даруют. Ты и сама ее могла почуять, по глазам усмотреть. Такому покориться проще, чем противиться. Не совладаешь, Марешка, с ним. Разве что хитростью и особым поведением. Не печалься, – сказала она, ставя передо мной кувшин молока и кружку. – Не знаешь ты еще, что в тебе самой сокрыто. Есть и у тебя сила особая, редкая, какой ни у одной бабы или девки нету. На нее Владар и повелся, почуял душу родную, видать, да сам того еще не уразумел.
Я так удивилась, что даже рыдать перестала.
– Да как же у нас души родные, коли мы о разном помышляем? Ему бы в кузнице сидеть, да помалкивать, молотом размахивать, а я мир люблю, песни, танцы всякие. Не обозналась ли ты при гадании?
– Какой там! Мое гадание самое верное, – отмахнулась знахарка, посмеиваясь. – Дар его заключается в умении на людей воздействовать. Присмотрись, как к нему люди тянутся, за советом идут, за помощью. А уж как девки льнут к нему! Вот ни одна не шарахается, как ты. И не в одной стати его дело, и не в ремесле. Крепкий дух в нем живет, тот и управляет им и всеми, кто рядом.
