Читать онлайн Альманах - Крещатик № 93 (2021)

Феликс Чечик /Натания/

Темперирован клавир

* * *

На глазах у недобитка

по стене ползёт улитка,

день и ночь ползёт она —

не закончится стена.

Наблюдать не надоело

столько зим и столько лет,

тело мокрое, и дела

соответствующий след?

Средоточие печали,

средоточие обид,

пожимаю я плечами

оттого, что недобит.

А усатое желе

вверх ползёт, читая требу,

не скучая по земле

и соскучившись по небу.

* * *

Поклонимся осенним веткам,

начав предстартовый отсчёт,

когда потомок станет предком

и время дальше потечёт.

Прощайте, тополя и клёны,

бессмертье пьющие из луж,

ответно бьющие поклоны

за неимением баклуш.

Прощайте, не будите лихо,

покуда тихо и светло

и безуспешная шумиха

очей не закоптит стекло.

Мы без обиды друг на друга,

как в телескопы поглядим,

пока не закружила вьюга

белее страха и седин.

Прости-прощай! Мы были вместе

и расстаёмся навсегда, —

всё растеряли, кроме чести,

как свет осенняя вода.

Ноябрьский лёд и остр и тонок —

прочнее, чем столетний дот.

И не родившийся потомок,

как предок по нему идёт.

* * *

Тому, кто насеком

и зелен, словно медь,

дай, хоть одним глазком,

на время посмотреть.

Оно летит, как свет,

а, может быть, быстрей —

вопросом на ответ

сквозь сети рыбарей.

Лови его, свищи

его – напрасный труд:

летит, как из пращи,

страшней, чем самосуд.

Одним глазком взглянуть

позволь в дверной глазок

на бесконечный путь

и млечный водосток.

Пусть тонким голоском

заголосит навзрыд

о том, что насеком

и вечен, как подвид.

* * *

Редкий лист, не долетая до земли,

улетает навсегда – куда подальше.

Листопад мои печали утоли

песней осени без музыки и фальши.

Лист попроще жёлтой рощи посреди,

не раздумывая, упадёт под ноги.

Дебет с кредитом несчётные сведи,

подведи под монастырь свои итоги.

Монастырская стена – укрепрайон, —

ни страшны ему ни охи и ни ахи:

свет берёзовый во тьме со всех сторон

и вороны на берёзах, как монахи.

Прикоснулся, причастился и айда!

Причастился, прикоснулся и довольно!

То не слёзы – то осенняя вода.

И ни капельки – ни горько и ни больно.

* * *

И сума, и тюрьма, и себе на уме.

Вологодской финифтью да по хохломе,

обезумев от «скрежета-дрожи»…

Всё равно нет родней и дороже.

Есть другие – прекрасные, – лучше, чем, но:

мы читали одно и смотрели одно

и любви невозможной алкали:

в Пинске вешнем, в степном Забайкалье.

Никому не истцы и ответчики всем —

мы годимся в отцы тем, кто пал в 37.

Что ж, обнимемся – сестры и братья,

размыкая медвежьи объятья.

Посидим, помолчим, погорюем о том,

что от света лучин загорелся наш дом

и помянем – поминок почище —

чаепитием на пепелище.

* * *

Лишь на себя пеняли,

что задолжали всем

и жили, как в пенале

карандаши 6М.

Лежали – тихо-тихо,

тупые, как на грех,

и не будили лихо:

шумиху и успех.

Совсем, как в клетке птица,

от счастья вдалеке,

чтоб вскоре очутиться

у Рембрандта в руке.

* * *

И летает, и плавает, – это ли не

расчудесное чудо и счастье вдвойне!

Летним утром в конце декабря —

бесконечное «кря».

Ходит селезнем время – прикид хоть куда!

Но летейская не отражает вода, —

отражается вечность-химера

самкой – сиро и серо.

* * *

он вышел вон на все четыре

чтоб не вернуться никогда

но что он знал о внешнем мире

мелькали веси города

он вышел весь в сухом остатке

воспоминания одни

и с будущим играя в прятки

как поезда летели дни

он сел на поезд подстаканник

стучал в ночи как метроном

и месяц полуночный странник

как в речке отражался в нём

лети лети лети не зная

любви-печали не держись

твоя закончилась земная

и внеземная скоро жизнь

наступит даже лучше прежней

молчи скрывайся и таи

и этот воздух воздух внешний

наполнит лёгкие твои

Не опечатка, не описка:

предновогодней незимой

я получил письмо из Пинска,

где мне заказан путь домой.

В придачу – скатерть и дорожка

и тьма, глядящая врагом…

И память детства, будто кошка,

всё ходит по цепи кругом:

идёт направо – видит Пину,

налево – страх и вороньё,

и тьма ночная дышит в спину,

и не укрыться от неё.

И вдруг – внезапно, как ни странно,

среди заснеженных полей:

взошла звезда, запела Анна,

и сердцу стало веселей.

* * *

Докурю я последний чинарик

и последнюю рюмку допью.

И Венеру включу, как фонарик,

осветившую жизнь не мою.

Что ж, свети, – пусть не мне, но другому;

и пускай навсегда молодой

не тоскует по отчему дому

под моей путеводной звездой.

* * *

Мера бывает разной, но чаще – крайней.

Верил, но не боялся и не просил.

И выпрямлялся согнутый рог бараний,

но тем не менее тикал watch-упарсин.

Правый пологий берег крутым сменялся,

лесом непроходимым сменялся сквер,

но не сдавался; и получалось масло, —

символ возни мышиной и полумер.

Как бы там ни было – с голоду ты не помер.

Номер 16? Что ж и на том мерси!

Слышишь, как надрывается колокол-зуммер?

На небо глядя, молвишь: – Иже еси..?

Не сомневайся – есть! Значит в полной мере

всё, что тебе положено – не твоё.

В речке купаясь или гуляя в сквере —

пей, не спеша, из горлышка забытьё.

Урок французского

А. М.

Будто дёснами хлебную корку жую,

доживая свой век.

Се ля ви, говоришь, говоришь, дежа вю

тишиной из-под век.

Что ж, финита? Адьё? Оливье. Винегрет.

Незатейливый трюк!

Столько зим говорю, говорю столько лет:

табуретка и крюк.

А ля гер, говоришь и камси, говоришь,

тет-а-тет, о-ля-ля.

Невесёлая старость, июньский Париж

и чужая земля.

Навсегда не лямур и пердю навсегда,

никогда комильфо.

И не Сена за окнами – Леты вода

и вокруг – никого.

Шаромыжником стал милый друг. Пуркуа?

Почему бы и нет!

И полночная вспять утекает река

и луна, как омлет.

* * *

Грациозны, чисты, бесподобны, зигзагообразны,

как две капли воды друг на друга похожи они.

Эти белые цапли в тиши декабря не напрасны,

а скорей распрекрасны, как предновогодние дни.

Не белым, но бело! Значит набело жизнь перепишем,

черновик уничтожим и не пожалеем о нём.

И побудем на свете пречистом – не третьим и лишним,

а потом на закате с тобой грациозно уснём.

1991

Мы чокнулись! И дальше – больше:

Брест растворяется вдали

и острые костёлы Польши

плывут, как в море корабли.

Нам дела нет до проводницы

и строгих окриков её:

пока благоволила литься,

пока впадали в забытьё.

И скатертью не самобранкой

текла дорожка до небес.

И подстаканники морзянкой

отстукивали МПС.

От пьяной песни, как от мата,

мы не могли забыться сном,

покуда дымная громада

не появилась за окном:

идём – куда, не зная сами,

счастливые, не помня зла, —

и очутились в кёльнской яме…

А лошадь по небу плыла.

* * *

Ю. Н.

Пламя розового масла

и цветенья мандарин

мы – за то, что не погасло —

мысленно благодарим.

Согревало больше меры,

обжигало до кости,

навсегда лишая веры

в Бога, Господи, прости!

Мы ни капли не в обиде,

а совсем наоборот —

радуемся, как при виде

урожая недород.

Обладатели ремёсел

и таланты пустоты, —

мы без цитрусовых масел

жить не можем – я да ты.

Так, давай подымем кружки,

и не с горя – от любви, —

две старинные подружки

загуляем на свои.

Потому что – Александр,

потому что – навсегда,

потому что светит рядом

Царскосельская звезда.

* * *

Я не прощу эпохе,

укравшей жизнь мою.

И замолчу на вдохе

и выдох утаю.

Ни хорошо, ни плохо

вернуться вдруг домой,

где слушает эпоха

прощальный выдох мой.

* * *

Мы не были детьми, – мы сразу

состарились, бессмертье зля.

И, как пломбир, лизали фазу

и обходились без нуля.

Мы были трепетнее лани

с мотором пламенным в груди.

Мы стали полными нулями

бесполой жизни посреди.

Когда мы жили понарошку,

когда мы жили не всерьёз,

мы время гладили, что кошку

и доводили жизнь до слёз.

Нам эти слёзы отольются

и станут пулями они,

когда мы будем пить из блюдца

свои оставшиеся дни.

* * *

В Тель-Авиве, мой друг, в Нарьян-Маре

составляем единый народ:

утром запах Ивана-да-Марьи,

ближе к полночи – наоборот.

Мы едины, мой друг, мы едины, —

хочешь ты или нет,

и поэтому непобедимы,

излучая невидимый свет.

И пускай мы с тобой не знакомы,

но зато мы с тобой не враги,

не ослепшие от глаукомы,

потерявшие зренье от зги.

Темень-тьмущая – свет лучезарный

двести лет, – даже больше уже:

пионерлагеря и казармы

породнили на вечной меже.

И когда улетим восвояси

от роскосмосов прочь и от nas —

с мирозданьем налаживать связи

будет некому после нас.

Так, давай на дорожку присядем

ароматные травы куря,

не считая ранений и ссадин,

вопреки, а не благодаря.

* * *

Не могу сказать, чтоб очень

темперирован клавир:

день октябрьский обесточен,

небосвод убог и сир.

Замолчавшие от страха,

неизвестностью живя,

мокнут птицы, и от Баха,

как от ливня, вымок я.

Что-то дуб поёт, как спьяну

и, как спьяну, шепчет клён:

Иоганну Себастьяну

лесопарковый поклон.

Темперированный кое-

как, а осенью вдвойне,

я мечтаю о покое

и январской тишине.

Что-то я разволновался

и пускаю пузыри…

Ну-ка, сердце, в темпе вальса:

три-четыре, раз-два-три!

Мирон Карыбаев /Алматы/

Муха на фреске

Часть I

Из города в город,
Адрес: родные сердца.
Порой теряя опору,
Никогда не теряя лица.
Ты даёшь людям шанс
Сказать себе «я живой!»
Довольно странный способ жить жизнь,
Но он твой.
Кирилл Комаров, «Способ жить жизнь»

Константин Хан болел два раза в год.

В первый раз – во время крещенских морозов, когда влажный алма-атинский воздух промерзал до минус двадцати, а в Сайранском водохранилище прорубали иордань. В купель он окунаться не рисковал, но облиться холодной водой в ванной считал нужным. После этого неизменно слегал с простудой.

Во второй раз – в августе, когда очередной ливень приносил с собой не летнюю освежающую прохладу, не радость, не раздражение, но странную необъятную тоску, осознание скорого наступления осени. В такой день Хан выходил на улицу и бродил по городу, размышляя о бренности бытия, наступая на желтеющие листья, тщетно борясь с желанием напиться. Промокал до нитки и на следующий день вставал с температурой.

В то утро Константин проснулся раньше обычного, на самом рассвете, с больной головой и слезящимися глазами. Лечился водкой, поглядывая в окно на кубово-синее небо. К вечеру водка кончилась, и он уснул.

Открыл глаза и долго смотрел в обшарпанный потолок. Солнце светило в глаза, понукая встать, умыться, побриться, перестелить пропотевшее бельё и начинать новый день.

Сил хватило только на умывание. Опираясь на раковину и поглядывая на своё испитое лицо в зеркале, Хан понимал, что чувствует себя лучше, чем вчера. Температура вроде бы спала, ноги не подгибались, горло не болело.

Только очень хотелось пить. И именно жажда заставила его одеться, привести себя в порядок и выйти из дома.

* * *

Колокола отбили полдень. Константин Хан стоял за воротами и смотрел на церковь. Обводил взглядом изгибы ступенчатых арок, до рези в глазах всматривался в блики начищенных куполов, разглядывал проволокой закреплённый крест, внимательно наблюдал за поведением прихожан. Запоминал всё: темп шагов, выражение лиц, мельчайшее дуновение ветерка, сигналы машин за спиной.

Из дверей церковной лавки вышла женщина одухотворённого вида, на ходу складывая покупки в сумку. Загодя подготовила горсть мелочи, с улыбкой ссыпала её в ладонь попрошайки. Та рассыпалась в благодарностях, и женщина вышла за ворота.

Ни на Константина, ни на сгорбленную старуху на ступеньках перехода её доброты не хватило. Хан промолчал, а вот горбунья покрыла прихожанку матом и ещё долго верещала гневную бессмыслицу, до тех пор, пока из сторожки не вышел дворник и не пригрозил полицией. Блаженная она была или нет, но угроза сработала. После кистер[1] направился к Хану, размахивая метлой.

– И ты иди отсюда, пьянь!

– Да я же…

– Иди!

Он развернулся и быстрым шагом ретировался. Хотелось пить.

* * *

Пачка сигарет легла на прилавок, вслед за ней звонко звякнула прозрачная чекушка.

Вперед