Крещатик № 94 (2021) - страница 9

А как иначе, если все люди – братья?!

Тот случай с украденным куском ветчины оставался единственным позорным в его биографии, и Бызов считал его трагической ошибкой, хотя иной раз и позволял себе позлорадствовать, вспоминая широкую в кости, уверенную в себе красногубую буфетчицу из кинотеатра, вероятно, так и не выявившую недостачу двух кусков ветчины…

Следующим вечером Бызов пригласил к себе друзей выпить и… закусить.

Пришедшие к Бызову друзья, увидев грудинку на столе, тут же, как врага ненавистного, изрубили ее на куски и немедленно заткнули себе рты этими кусками.

Только проглотив грудинку, они немного успокоились и приступили к бызовскому вину и вежливым пустым разговорам.

Съел и Бызов свой кусок. И тут же (к своему стыду) пожалел, что у него столько друзей.

И еще были ревизии, и Бызов выявлял то излишки, то недостачу, и второй всякий раз смотрел на него не мигая, как змея. И излишки мигом покрывал недостачей, а недостачу скопившимися у него в каюте излишками. И вновь говорил, что излишки с недостачей – обычное для вторых дело, но если Бызов такой принципиальный, то не надо было взваливать на себя эту тонкую и ответственную должность, не надо было становиться председателем ревизионной комиссии.

И краснея, Бызов соглашался со вторым. И думал о том, что ревизия – всего лишь лукавство, ложь, призванная прикрывать неприглядную правду; комедия, в которой один хитрит и вывертывается, а второй обязан ловить его на слове или за руку и уличать, уличать, уличать.

Бызову было стыдно участвовать в комедии. Может, еще и поэтому он не сообщал о делишках второго. Никогда и никому, хотя те, наверное, были достойны огласки. Второй же, понимая, что дела его шиты и крыты, (ведь никакие санкции к нему до сих пор так и не применены), к тому же видя краску на лице Бызова, приписывал все это к осознанию последним собственной вины. Ведь Бызов схватил наживку – ту самую грудинку и, значит, у него самого теперь рыло в пуху. Второй полагал, что Бызов сломался. Но Бызов не сломался. Просто в растерянности отошел в сторону, поняв бессмысленность миссии по выявлению и пресечению.

Ему было ясно, что второй не переделается, потому что всегда был таким. И в детстве наверняка съедал свои пышки и кекс с изюмом, и кусок пирога с капустой прямо у раздачи. Все было бессмысленно: Бызов будет выявлять нарушения, а второй привычно покрывать излишки недостачей, а недостачу излишками из собственного рундука. И, выпроводив Бызова из закромов, тут же тащить в свою каюту целую сумку съестного, таким образом восстанавливая до следующей ревизии порядок вещей …

Сосед, все еще пахнущий чем-то недоступным Бызову (возможно, тот и не пах: просто при виде соседа память Бызова сама выдавала вожделенный запах, а Бызов воспринимал этот фантом как истину) растолкал его, уснувшего после прочтения первого же абзаца классика.

– Я у кока свинину из завтрашнего борща выдурил. И снасть приготовил. Американскую! (Снасть была японская – Бызов это точно знал). Пошли…

И Бызов отправился на палубу.

Насадив кусок свинины («Пожарить бы и съесть!» – вихрем пронеслось в Бызовской голове) на крючок с трехметровым стальным поводком, привязанном к двадцатиметровому куску фала, они бросили его в воду.

Судно шло к следующей точке на предельных одиннадцати узлах. Так что весть о свинине распространялась по океану как минимум с той же скоростью, и рыбаки могли надеяться на то, что скоро у них клюнет.