Старуха, крестясь, уверяла: разбойничала нечистая сила. Будто бы пришлые люди нарушили её покой. А я так думаю: разбаловались медведки. Случается, шибко озоруют. Любят потешиться, черти!
Было, и это уж на моей памяти – сгинули две нийские девчушки. Пошли на поляну за ягодой – и с концами. Находили тут и чуть прикрытого дёрном убитого мужичка… Вспоминать о том жутко. И прокляли люди поляну, навеки зареклись ходить даже возля её.
– А вы, Тихоныч?
– Я? Поборол страх я, Петрович, – усмехнулся проводник. – Ради косачей не испугаюсь и самого ада. А вот как быть нам теперя? Крестьяне от нас не отшатнутся?
– Отшатнутся не отшатнутся – от нас зависит. Если увидят, что хлеб у них будет – поверят. Говорите – место заколдованное, земля отторгнута от людей. Слово плохое когда-то о ней сказали! Мы доброе скажем. Позовём отца Сафрония – освятит поле.
– Во-во, Петрович! Умная голова – умны и речи, – возрадовался Ефим.
– И станет одичалое место святым.
– Святое поле!.. Красиво! И благородно!
И пойти сюда людям с чистой душой за добром.
* * *
Теперь гордо воспрял я духом и готов превозмочь тяготы устройства на новом месте. Невдалече от сего поля отыскалось подходящее местечко и для нашего поселения, – поближе к уездному городку, но тоже в направлении к холодному краю.
Сим же разом мой проводник предложил, не откладывая срок, срубить зимовье.
– Я покличу с ближних и дальних заимок-улусов крестьян. Они зимовьюшко в два счёта отгрохают.
– Плата за наём понадобится.
– Э-э, Петрович, не про то говорите… Не обижайте народ. Крестьяне подарят вам зимовье, ни гроша за него не стребуют. Пошто, спросите? Вы же им посля сторицею оплатите, им же служить будете.
– Буду стараться.
Крестьян человек шесть Ефим Серебряков привёл ко мне дня через два. Все они были дюжие, на первый взгляд похожи один на другого – в лёгких зипунах, серых холщовых штанах, в просторные с вывертом голенища ичиг заправлены гачи; у всех за поясами топоры, двое держали за ручки тускло поблескивающие сталью длинные пилы. Двое от остальных четверых заметно разнились внешностью. Представ послушно передо мною, мужики, как солдаты на поверке, назвали свои имена.
– Ханхала Бадмаевич Очиров, из улуса Бильчир. По местному прозывают батыр Очирка.
– Силён, видать, Ханхала Бадмаевич?
– Выходил на сур-харбан, многих валил, был сила раньше, на этот день кличка остался.
– Вижу, и могутность ещё сохранилась.
Рядом с Ханхалой переступил с ноги на ногу мужик с густой посеребренной проседью бородой. Смотрел он прямо, зорко, и на губах его, затенённых волосом, скрадывалась по-детски кроткая улыбка. Под изрядно поношенным зипуном подрагивали стойкие к любой тяжести плечи.
– Дмитро Залейогонь, из хохлацкого рода, полтавский переселенец.
– Давно в Сибири?
– Да ни, два году нима. Едва успил хату себе зробить, по-своему, по-хохлацки – из прутня да глины.
– А что лесу на постройку не дали?
– То же по привычке згадали, як старни наши. Впрок будим знати…
– Я Мирон Поликарпович Березов, – откликнулся третий. – Тоже, как Ханхала, имею деревенское нарекание – Сохатый, – он коротко рассмеялся, клубок смеха, казалось, застрял в его груди и остановился.
– По какому случаю пригвоздили?
– Должно, по виду, по внешности всей.
– Не ошиблись!
Остальные трое мужиков, видать, поскромничали, назвали себя просто потомками Ермака. Прозвучало это гордо и величаво, мол, знайте, гражданин учёный, кто мы такие. Непритязательны в своей будничной жизни, не знаем изысканных блюд, но живёт в нас неистребимо дух первопроходца Сибири.
