Крест над Глетчером. Часть 2 - страница 6

«Скажи мне, что такое человек?

Зачем он родится, куда исчезает?

Кто там живет на этих планетах,

В беспредельной выси небесного свода,

Где искрятся звезды, где солнце сверкает?

А волны все пенятся, ветер бушует,

Плывут облака, проносятся тучи,

Как холодны звезды, как они безучастны —

И только глупец чает ответа».

А все же! «Жизнь – это болезнь, от которой нас излечивает смерть». Вот что написала рука отошедшего друга. А что, если он прав? Если могила наша есть нечто иное, как узкий проход к другому, лучшему миру? Если Генрих в сущности не умер, если его пытливый ум, который так рвался к заоблачным сферам, на самом деле не угас, а обрел неведомый сложный материал для новых исследований? Что если бессмертие есть абсолютно существующей факт – что тогда?

Всецело поглощенный этой мыслью, Альфред порывисто встал. Заходящее солнце роняло гигантские тени на песчаный берег. Граф сам испугался своего отчаяния. Вопрошая звездное небо о причинах бытия, он искал отклика на свои страдания и пришел ко все отрицанию. Но что было исходной точкой его сомнений? Конечно, смерть единственного друга. Могилу его Альфред избрал исходным пунктом своего миросозерцания и смотрел на смерть как на уничтожение души вместе с телом. А что, если бессмертие не подлежит сомнению, если смерть есть ничто иное, как отрешение бессмертной души от тела? Не от этого ли вопроса зависит все наше миросозерцание? Понятие о смерти, как об уничтожении и души, облекает могильным мраком все, происходящее в необъятном пространстве вселенной. И наоборот, понятие о смерти, как об отрешении души от тела, озаряет радужным, неугасающим светом всякое бытие, все мироздание. Таковы были убеждения Генриха! Как часто он осыпал едкими насмешками невежественное учение материалистов! Их мировоззрение представлялось ему продуктом самого жалкого извращения разума. Материализм был в его глазах ничем иным, как философией недоразвитых умов. Но вот к чему сводится самый важный вопрос: ошибался ли Моргоф, в силу своего исключительного благородства, которое мешало ему понимать мир таким, каким он кажется, или же его незабвенный друг выработал свое мировоззрение, основываясь на великой истине, которую ему суждено было познать.

Тревожные мысли, сомнения, минутами вспыхивавшие надежды прозреть душой, наперерыв осаждали усталую голову Альфреда. Он машинально направился обратно к городу. Буря душевных страданий постепенно стихала, и он сознал необходимость борьбы с горем. Альфред впервые почувствовал, что, предаваясь полному отчаянию, он тем самым нарушал свое благоговение перед памятью отошедшего друга. Тут он вспомнил о Ковиндасами, вспомнил, что на эту скудную долю оставалась еще возможность хоть мимолетного общения с теми, которые были ему дороже всего на свете, которые оставили его сирым и одиноким на бренной земле. В эту минуту Альфреда внезапно осенила светлая мысль: разве мог он ослушаться завета, завещанного ему теми, которых не стало, и которые так беспредельно любили его. Разве мог он забыть про ту священную цель, которая светила путеводной звездой в его горьком существовании. Ему обещано было, что он найдет Эммануила, и хотя бы это стоило ему нескольких десятков лет самых ужасных страданий, он не мог, не смел уступить отчаянию. Перед Альфредом предстали во всей своей устрашающей пустоте тяжелые годы неусыпных трудов во имя священного долга, но он твердо верил, что его одинокое странствование по жизненному пути еще раз озарится светлым лучом неведомого, неиспытанного счастья. Альфреда охватила любовь безграничная, святая любовь к крошечному малютке. Да! Он увидит, он прижмет к исстрадавшемуся сердцу своего единственного сына, прежде чем отойдет в мир иной, прежде чем соединится со своей дорогой возлюбленной и с незабвенным другом.