Мама притянула Надю к себе и нежно обняла, поглаживая дочь по плечу. А потом она снова потянулась к бутылке и, допив ее до конца, впала в забытье.
А Надя принялась искать тайник для крестика. Хотела спрятать его в тумбочке, под стопкой белья, но вспомнила совет матери и, подпоров опушку единственного платья, вшила туда бабушкин заветный дар. Получилось надежно и совсем незаметно.
Утром следующего дня Надя проснулась и увидела, что мама все еще лежит в постели.
«Как хорошо, – обрадовалась она, – наверное, мама все-таки решила продать мой крестик и не пойдет больше на этот гадкий вокзал».
Обрадовавшись, Надя подбежала к маминой кровати. Мама спала, закинув одну руку за голову. Во сне она была так же прекрасна, как в прежние московские годы.
– Мама, – ласково прошептала Надя.
На минуту ей показалось, что сейчас мама откроет глаза и они окажутся в старой своей квартире с огромными потолками и картинами. На кухне будет суетиться бабушка, в прихожей хлопнет дверью отец, уходя на работу, а они с мамой еще немного поваляются в кровати, делясь друг с другом секретами или просто мечтая о чем-нибудь.
Но мама не просыпалась.
– Мама, – еще раз позвала Надя, присев на краешек ее кровати. Пышные мамины волосы лежали серебряной волной на скомканной подушке.
Раньше Надя любила плести из них косички. Собираясь на концерт, мама зачесывала их назад и скалывала на затылке шпильками, а дома просто сплетала в косы, укладывала вокруг головы, и тогда получалась настоящая корона, только не золотая, а каштановая.
«Теперь получится серебряная корона», – подумала Надя, осторожно перебирая седые пряди.
Ей на колени безвольно упала тонкая мамина рука. Наде вдруг стало страшно. В неподвижности матери было что-то неестественное. Она потрясла ее за плечо. Мама не просыпалась.
– Мама, мама, мамочка, любимая, – зашептала она, чувствуя, как рушится мир вокруг нее, – дорогая, ну проснись… иди на свой вокзал, если хочешь, только проснись, не оставляй меня.
Надя говорила и говорила, боясь замолчать и ощутить всю глубину той пропасти, в которую уносила страшная неподвижность матери.
– Хочешь, я вместе с тобой петь буду? У нас получится. Я про клоуна песню знаю. Нам много денег дадут. Ты только проснись, ну открой глазки, хоть на минутку.
Прикоснувшись к рукам матери, Надя ощутила мертвенный холод, исходящий от родного материнского тела. Она снова начала шептать разные слова, повторяя их как заклинание, способное вернуть жизнь самой любимой и прекрасной маме. Слова дарили ей веру в то, что маму еще можно разбудить, и она держалась за них, как держится за соломинку утопающий, идущий ко дну.
«Мама еще проснется, если услышит, как плохо без нее дочке, – шептала Надя. – А если я замолчу, то мама уже не проснется никогда и ее унесут на кладбище. Там всегда холодно, и на улице холодно, и в бараке холодно, и во всем этом сером мире ХО-ЛО-ДНО! А ведь раньше, когда мы жили в Москве все вместе – бабушка, папа, мама, – мир был таким добрым и теплым!»
День спустя соседи обнаружили в комнате вокзальной пьянчужки труп молодой и абсолютно седой женщины. Сидящая рядом с ней дочь гладила мать по руке и беспрерывно уговаривала ее проснуться. Красивое, мраморно-белое лицо женщины не отражало никаких чувств. Ее душа блуждала в других мирах. Когда женщину стали выносить, дочь потеряла сознание. Девочку отправили в больницу. Полная пожилая женщина-врач, констатировав факт нервного истощения, долго вертела Надю во все стороны, приставляя к ее худенькой грудной клетке прохладную трубку. Измучив Надю бесконечными командами «дыши, не дыши», она спросила:
