– Ну, как, как мне жить с таким грузом! – отчаянно воскликнула Надя.
– А ты не с глузом, ты с Богом в душе живи, как мать твоя тебе завещала. Не у одной тебя ноша тлудная. В каждом дому есть по своему кому. Ты вота сплашивала, отчего я такая беззубая. Никому не говолила, а тебе скажу. Зубы мне в девятнадцатом году белый офицел посчитал в деникинском штабе. Я тогда по летам как ты была. Очень советскую власть защищала, почитай всю глажданскую отвоевала. А плишло время, этот же офицел, только уже в дхугом, чекистком мундире, сыночка моего у меня на глазах застхелил. Он, сыночек мой, когда меня блать плишли, на голе мое плоснулся, схватил табулетку и на обидчиков моих кинулся. Было ему всего пятнадцать лет. Эх, да не хочу я вспоминать ничего, – Машенька всхлипнула. – Ты вот тута нюни лазвела, хочу лебенка, не хочу. А была б я молодайкой, лодила бы мальца, никому б не отдала. Моим бы он был и ничьим больше. А ты поступай как знашь. Только лешай посколее, голодный он, сынок твой.
Собрав чашки, Машенька пошла в коридор.
– Скажи Сергею Михайловичу, пусть принесет… – вслед тихо сказала Надя.
Сергей вошел в палату, держа на руках живой сверток. Надя удобней устроилась в постели, и он протянул ей ребенка.
Малыш сначала неуверенно потыкался в материнскую грудь, но затем быстренько сообразил, что к чему, и зачмокал.
Глядя на Надю, кормящую своего ребенка, Сергей сказал:
– Я не знаю, о чем вы говорили с Машенькой, но догадываюсь, что в твоей короткой жизни уже была трагедия. И тем не менее… Поверь мне, я всю войну прошел. Сам не всегда знал, для чего живу. Смерти искал. А жизнь, она такая. Она простых ответов не дает. Но обязательно ответит. Не сегодня, так завтра. Тогда поймешь, что к чему. От тебя зависит. Будешь тянуть за собой прошлое, оно век твой заедать начнет, к прошлым страданиям новые прибавит.
Ты ведь хорошая, добрая девочка, тебе судьбой предназначено нести свет на земле, а ты во тьму лезешь. А там ничего хорошего нет. Одна грязь. Чем дольше ты ее перебирать будешь, тем больше она к тебе прилипать будет. Может так случиться, что и не отмоешься потом. Ты такой новой жизни хочешь?
– Простите меня. Не надо больше ничего говорить, – у Нади на глазах заблестели слезы.
Надя рассматривала своего сына, заснувшего у ее груди.
Розовое личико, черные волосики на голове. Ничто в нем не напоминало наглое лицо Зотова.
– А его уже как-то назвали? – спросила она, прижимая к себе ребенка.
– Удивляете вы меня, мамаша, – улыбнулся Крыленко. – Кто же вашего ребенка без вас именовать будет? Он у нас под номером 321 числится. Думай скорее, какое имя дашь своему первенцу.
– Не знаю, – Надя немного подумала, а потом, стесняясь собственной смелости, спросила: – А можно я его вашим именем назову?
– Милая моя девочка, – растроганный ее предложением, Сергей положил руку на Надино плечо. – Спасибо тебе за это предложение, но давай лучше назовем его именем моего отца – деревенского лекаря Михаила Ивановича, человека доброй славы и хорошего врача.
– А отчество? Какое у моего сына будет отчество? – Надя растерянно посмотрела на Сергея.
Милая голубоглазая девочка с пшеничными волосами, убранными под косынку. Ей бы в куклы играть, а у нее сын на руках.
– Отчество у него будет мое – Сергеевич, и фамилия тоже моя, Крыленко, – еще минуту назад доктор об этом не думал, но теперь был уверен, что поступать нужно именно так, потому что других способов вытащить Надю из ямы, куда она могла окончательно провалиться, у него не было.
