Что было дальше?
Плинтус с затеками мы изъяли, равно как и фрагменты обоев с брызгами крови из-под второго слоя, наклеенного после происшествия. Первым не выдержал папа-врач. Мы не успели еще получить результаты экспертизы следов крови на плинтусе и под обоями, как он уже рассказывал нам, что же произошло в тот день, пять лет назад.
Девочка действительно собиралась домой, но ей захотелось взять с собой какую-то игрушку, с которой не желал расставаться ее друг. Дети банально подрались, таща эту игрушку каждый к себе, мальчик не рассчитал силы и дернул что есть мочи, девочка потеряла равновесие и шлепнулась в угол, ударившись виском о большую металлическую пожарную машину, игрушечную, естественно.
Когда на дикий вопль парня в детскую прибежала мама, девочка была уже мертва. «Скорую» вызвать она побоялась, сидела, крепко прижав к себе сына, до прихода мужа. Папа-врач подтвердил, что девочку уже не спасти. Сказать обо всем ее родителям? Признать, что их сын убил девочку? Отдать сына в милицию, в какое-нибудь спецучреждение, что ему там еще грозит, они точно не знали. Да и не хотели знать.
В большой сумке они вынесли тело девочки к машине, врач отвез его за город и сбросил в болото. Посмотрел, как над сумкой чавкнула трясина, и вернулся домой. Двумя часами позже он с женой, вместе со всем двором, активно участвовал в поисках девочки.
На уличной операции он бродил по болотистой равнине очень долго, пытаясь найти то самое место, все-таки пять лет прошло… Удивительно, но специалисты с третьей или четвертой попытки все-таки достали сумку, в которой оказалось довольно хорошо сохранившееся тело девочки. И погнутая, проржавевшая пожарная машина…
Вот так. Но это – исключительный случай. Зная «высокую» квалификацию современных следователей (старость, видимо, подкралась незаметно, поскольку я спокойно об этой поросли ни говорить, ни думать не могу), не сомневаюсь, что по закону подлости наиболее важную деталь они затопчут или потеряют, или выкинут.
У меня аж под ложечкой засосало от всепоглощающего чувства вины перед человечеством в целом и перед Синцовым в частности. Заслужить прощение можно было единственным способом: пойти и взять все «глухари» себе. Я посидела немножко, привыкая к этой мысли, потом, кряхтя, поднялась и поплелась к начальству клянчить дела себе на шею. Плелась и думала про то, что отрезанных голов, однако, за выходные не случилось.
Начальство с важным видом сидело в кабинете за девственно чистым столом и явно маялось бездельем; но когда я появилась в дверях руководящего кабинета, взглянуло на меня так недовольно, как будто я вторглась в святилище в момент постижения сакральной тайны бытия. Впрочем, это я погорячилась; посмотреть-то прокурор на меня посмотрел, но взгляд его ничего такого не выражал. Кроме, пожалуй, вселенской скуки. Я в который раз поразилась, как можно приехать с Дальнего Востока в Санкт-Петербург, стать руководителем прокуратуры одного из центральных районов – и сидеть с таким недовольным лицом.
Наверное, я была не совсем справедлива, но мне, как и Лешке, после нашего дорогого В.И. ни один прокурор не угодил бы. Как Анна Каренина, уже полюбившая Вронского, не зная, к чему придраться в муже, вдруг задалась вопросом, отчего это у Каренина так странно уши выдаются, и каждое слово, сказанное им, ей казалось фальшивым и резало слух, так и мы с Лешкой все подсознательно искали подтверждение тому, что очередной прокурор нашему любимому шефу (к сожалению, бывшему) недостоин очки протирать. Именно поэтому мне все время виделись в новом начальнике только неприятные, даже отталкивающие, черты. Например, фигура его ассоциировалась у меня с усаженным в кресло кулем муки, на который натянут синий мундир с погонами советника юстиции, тем более что погоны были обильно посыпаны перхотью, а из тугого воротничка выпирала, как опара, пухлая шея, а над ней маячила серая невыразительная физиономия, рыхлая и сырая, как недопеченный блин.
