– Куда, Скворец? – не поворачивая головы, тихо и зловеще спросила Лера.
– Я обещал пригласить Аню на танец, – было смешное ощущение того, что он как бы оторвал ногу от пола, собираясь идти к Анечке, да так и застыл с этой приподнятой в воздухе ногой.
– Стоять! – Лера кому-то улыбнулась, в знак приветствия пошевелив двумя пальчиками левой руки. – Стоять, Скворец… Взял шапманское, – медленно, с расстановкой, говорила Лера, – повернулся ко мне… Подошел ближе… Еще ближе… Не бойся, Скворец, я не кусаюсь… Еще, еще ближе… Вот так, – удовлетворенно сказала она, когда их колени соприкоснулись. – А теперь, медленно и спокойно, совсем как в кино, пьем на брудершафт… – Она ловко подвела свою тонкую правую руку под Сережину, дотянулась вытянутыми губами до фужера и выпила свое шампанское до дна…Подождала, пока Скворец, как всегда снисходительно звала она его, выпил свою порцию, и потянулась к нему влажными красными губами. А когда Сережа, неловко ткнувшись в ее сочные, пухлые губы, хотел было отстраниться, левой рукой крепко взяла его за затылок, легко притянула к себе и поцеловала долгим, чувственным поцелуем.
Когда они оторвались друг от друга и Сережа, не смея поднять глаз, отступил на шаг, все еще держа в руке легкий, пустой бокал, вдруг раздались дружные аплодисменты. Казалось, вся школа собралась вокруг них и восторженно наблюдала за поцелуем, вся – кроме одной пары глаз, растерянных и несчастных, на которую, кстати, в эту минуту никто не обратил внимания…
– И вот что, Скворец, – торжественно, громко, словно никого не было рядом, заговорила Лера Осломовская, – если я еще раз хоть где-нибудь, хоть когда-нибудь увижу тебя с ней… Скворец, ты об этом очень сильно пожалеешь…
Снег выпал и остался лежать на мерзлой земле. Не каждый год так бывает. Случается, что и по три-четыре раза выпавший снег собьет с толку людей, особенно – ребятишек с санками и лыжами, дружно высыпающих утром прокатиться по первому снежку, а к обеду поднимется западный или юго-западный ветер и снега – как ни бывало. Лишь остаются грязные лужи в глубоких автомобильных колеях, да звонкая капель, падающая с шиферных крыш, совсем не радующая никого, как это обычно бывает весной.
Иван Иванович Огурцов стоит у кухонного окна, смотрит на необычайно светлый, заснеженный двор, и легонько барабанит пальцами по столешнице.
– Ваня, перестань стучать! – кричит ему из гостиной комнаты Матрена Ивановна. – Ну что ты так переживаешь, право слово? Так тебя, милый мой, надолго не хватит…
– И чего он не объявляется, паразит, я никак не пойму? – глухо ворчит Огурцов, на несколько минут оставив столешницу в покое. – Я же Люське все самым подробным образом объяснил – что и как надо делать… Ну, что здесь непонятного, а? Он ждет, чтобы приехали и повязали? Ну, так дождется, что приедут и повяжут… И явка с повинной просвистит мимо него, понимаешь, как кукушка мимо гнезда…
Иван Иванович отрывает взгляд от окна, смотрит на настенные ходики с кукушкой, криво усмехается и идет к Матрене Ивановне, вяжущей на спицах шерстяной носок.
– Успокойся, Ваня, – говорит жена. – От того, что ты здесь сердце себе надрываешь, ничего не изменится. Он парень взрослый, армию отслужил, сам поймет – что к чему…
– Он-то поймет, – шумно вздыхает Иван Иванович, – а вот следователь может и не понять. Повезло, что Виктор Горохов вести следствие назначен… Он у меня на практике был, парень хороший, совсем еще молодой, но ведь и у него сроки, – опять вздыхает Огурцов, наблюдая за тем, как мелькают спицы в проворных руках Матрены Ивановны. – Он и так нам с Николкой пару лишних суток подарил, а это в нашем деле, знаешь ли…
