– Слушай, ты прости меня, пожалуйста, – тихо заговорила Марина, справившись, наконец, с собой, и на этот раз "ты" получилось у нее совершенно естественно. – Я не думала… Я ведь не знала!
– Ну конечно, откуда тебе было знать? Да, в конце концов, это ж все так давно было! Черт его знает, что это со мной сегодня, нервы стали совершенно никуда. Ты, пожалуйста, бери конфеты, они хорошие, это мне на вечере подарили, пришлось, правда, там же открыть, угостить ребят, но ведь тут все равно еще много осталось.
– Спасибо, – сказала Марина голосом благовоспитанной барышни, и чинно, двумя пальчиками, достала из пластмассовой лунки конфету. Они посмотрели друг на друга и рассмеялись. Чувство неловкости, возникшее было между ними, совсем исчезло.
– Как ты славно смеешься! – сказал Валерьян. – У тебя от смеха на щеках такие ямочки появляются.
– Да уж, единственная моя красота! – Марина кокетливо передернула плечом. – С пяти лет только и слышу про эти ямочки.
– Ну что ты говоришь! – возмутился Валерьян. – Как это единственная? У тебя… – Он на минуту задумался. – У тебя глаза совершенно потрясающие. Я, если хочешь знать, вообще еще никогда таких глаз не видел! Какого хоть они у тебя цвета?
– По-моему, голубые.
– Нет-нет, это только вначале кажется, что они голубые, а если присмотреться, то в глубине они у тебя вовсе не голубые, а зеленые. Очень необычные глаза.
– Правда? Ну, спасибо на добром слове, – и оба они засмеялись.
– Почитай мне, пожалуйста, свои стихи, – попросила Марина, одолев с трудом едва ли половину чашки. Чай был явно самый дешевый, какой только можно в Москве раздобыть.
– Ты что, на вечере не наслушалась? Впрочем, ладно, давай, почитаю, если хочешь.
Никаких тетрадок или листочков Валерьян не доставал, просто уселся поудобней, слегка ссутулил плечи, ладонями уперся в колени и начал читать. Но неожиданно глаза его из неопределенно-бурых превратились в темно-карие, глубокие, черты лица прояснились, и само лицо каким-то чудом из неправильного стало правильным, из некрасивого красивым, толстые губы налились живым теплом, и Марине начало казаться, что он не стихи читает, а словно бы целует ее, Марину, через весь стоящий между ними воздух.
Каждое новое стихотворение казалось Марине лучше прежнего, хотя спроси ее сейчас, что это были за стихи, о чем они были, и оказалось бы, что она ни словечка их них не поняла, ничегошеньки не запомнила. Валерьян читал, читал, а потом неожиданно протянул к Марине свои длинные, нескладные руки, привлек ее к себе и стал, в самом деле, целовать.
"Как ты слушаешь! – бормотал он между поцелуями. – Нет, как ты слушаешь! Меня никто еще никогда так не слушал! Тебе и в самом деле так нравится?"
"Да, – шептала в ответ Марина. – Да, да, конечно!" Но к чему, в сущности, относилось это "да", она не смогла бы объяснить толком.
Быстрые, горячие руки Валерьяна действовали вполне уверенно. Куда девался прежний нескладный Валерьян, робеющий и смущенный? Рядом с Мариной был сейчас совершенно другой человек!
Наверное, еще не поздно было вывернуться из его рук, попытаться остановить его словом или жестом, заорать, на худой конец, так, чтобы эта глухая бабушка на кухне услышала, или ему самому сказать просто, по-человечески, что она не хочет, не может, не должна… Но, собственно, почему? Разве не мечтала она об этом последние года три почти непрерывно, тщательно скрывая это от себя и от Ани? Не из-за этих ли столь усердно скрываемых от самой себя чувств и мыслей ей пришлось недавно начать спать на полу, якобы чтобы сберечь осанку?
