До варшавского поезда – четыре часа, но на вокзале вывешен приказ коменданта: все обязаны отметиться в комендатуре. Пошли туда, благо неподалеку. Башенные часы показывали 11.34, на час опережая берлинское время, по которому жил город. Все нужное было уже сказано, а о делах на фронте говорить не хотелось. Сражение на Курской дуге, о блистательном исходе которого не так давно трубили газеты и вещало радио, бесславно завершено. А вчера русские отбили Харьков. Полный разгром, что не могло не сказаться на тыле. Встреченные патрули не остановили их ни разу, вяло пропуская мимо и пяля глаза на женщин. Еще один неприятный сюрприз поджидал Клемма и Рикке у комендатуры: ремонт. Меловая стрелка показывала путь к дежурному, куда-то за угол. Клемм тепло простился с попутчиком и пошел на призывный жест в распахнутом окне первого этажа, влез в комнатушку, где его радушно встретил лейтенант Пульманн, заносчивый дурак, картежник и бабник, известный всему гарнизону, Клемму тоже – по апрельской командировке. Лейтенанта после ранения признали ограниченно годным к строевой службе, охранял он комендатуру ограниченно годными солдатами и – об этом открыто говорили – был к тому же ограниченно умным, совершая глупость за глупостью.
О только что совершенной дурости Пульманн догадался, когда иссякли встречные вопросы. На нем висел долг – сто восемьдесят марок, не военных, а имперских, – сумма для командира взвода обременительная, и, поняв смущение Пульманна, Клемм покровительственно похлопал его по плечу: да ладно уж, как-нибудь рассчитаемся… Приободренный лейтенант пустился в обычный треп о бабах, которых по прошлому приезду знал Клемм, забыв о том, чем занимался ранее. На столе его – исписанные и скомканные листы бумаги.
– Похоронку сочиняю, – скривился Пульманн. – Солдат Гельмут Майснер. Вызвался недавно добровольцем на акцию против бандитов у деревни Костеровичи и…
Приказ обязывал командира части писать похоронные извещения лично, собственноручно, что было Пульманну не под силу: он, вероятно, даже сочинения о Вожде слизывал в гимназии у менее глупых.
– Пиши!.. – Клемм усадил недоучку и придвинул к нему чистый лист бумаги. – «Многоуважаемый господин Майснер! С глубочайшим прискорбием извещаю, что Ваш сын погиб в смертельном бою с ордами фанатичных большевиков у деревни Костеровичи 20 августа 1943 года, где и похоронен с воинскими почестями. Славный друг и прекрасный солдат умер на руках своих боевых друзей с именем Вождя на устах. Да здравствует Гитлер!»
Перо скрипело и брызгало. Пульманн писал, от усердия высунув язык.
– Не забудь указать номер могилы, – напомнил Клемм и собрался было уходить, но Пульманн запротестовал:
– Ты куда – к дежурному? Отметиться? Да очередь же! И ремонт еще… Я сам схожу и отмечу!
– Тогда, – попросил Клемм, – там увидишь капитана Рикке. Ты его тоже без очереди пропусти. И поставь ему убытие завтрашним днем, продли ему, дружище, отпуск на сутки.
Вернулся Пульманн быстро и был за проворство награжден пачкой сигарет «Бергманн Приват». Клемм же с портфельчиком перемахнул через подоконник, кликнул извозчика и проехался по городу, который за четыре – с прошлого приезда – месяца разительно изменился. Самогон продавали в каждом ларьке, открылись новые кинотеатры – «Юнона» и «Палас», повсюду объявления о найме и сдаче квартир, вывески торговых и строительных фирм, о своем пребывании в городе извещали на афишных тумбах уполномоченные Круппа и Симменса. У входа в кегельбан – толпа. Театр анонсировал скорые гастроли лейпцигской труппы.
