Но не она обращает мои легкие в камень.
Сквозь отражение пляски пламени и моего измученного лица я вижу ребенка не старше двух лет, облепленного грязью, пеплом и обрывками сгоревшего белья. Глаза девочки зажмурены, ладошки прижаты к ушкам, и она раскачивается с искаженным в беззвучном крике личиком.
Вдруг замечаю среди спутанных, перепачканных сажей кудрей край ушка и распахиваю глаза шире: маленькую раковину выстилают тонкие, раскаленные шипы…
У Аравин было еще одно дитя.
Тяжесть в кармане давит все сильней, и я падаю в грязь на колени.
«С-спаси ее. П-прошу».
Провожу ладонью по лицу.
Слова звучали с той же жадностью, с какой сейчас распаляется мое любопытство. Эта крошечная эшлийка… она превращает свой свет в окаменелость, использует его как защитный механизм.
Нечто невозможное.
Она – помесь? Неужто Аравин искала тепла в чужой постели?
Обыскиваю поляну, трупы с распахнутыми глазами: нет ли свидетелей. Наблюдают лишь тени, собираясь вдоль линии деревьев, которая окружает разгром, словно петля.
Ирилаки. Их сотни. Некоторые даже крупней того врука, которого я только что прикончил, другие – вполовину меньше.
Их, должно быть, привлек запах пролитой крови. Давненько я не видел так много их в одном месте.
Пристально разглядываю каждый извивающийся черный комок. Хоть я не вижу лиц, в меня впивается все их внимание – несомненно, ждут, когда пламя утихнет, чтобы броситься вперед и вдосталь попировать.
Они ее не получат.
Сажусь на корточки, готовый ждать хоть вечность, пока девочка опустит непроницаемый барьер. Пусть я не знаю это дитя, но у ее матери ушли годы, чтобы согласиться переехать в это убежище, и теперь она мертва.
Дитя заслуживает лучшего.
Ее мать заслуживала лучшего.
Сглатываю комок вины и жду.
Проходят часы, а я стараюсь не смотреть на иву – я ненавижу то, что она стала надгробием Аравин и другого у нее не будет. Что ее тело растерзают голодные тени, едва обретут возможность наброситься.
Когда личико девочки наконец разглаживается и реснички взметаются вверх, горизонт уже опаляет восходящее солнце.
Я придвигаюсь очень, очень тихо.
Ее широко распахнутые глазки мерцают тысячами граней, будто она глядит с небосклона, полного звезд, что зародились в ее душе.
Ее подбородок дрожит.
Фрагменты хрустального купола начинают таять, капая на землю, и ошеломляющий запах страданий девочки пронзает мне горло, словно клинок.
Она не шевелится – все сидит, съежившись в комочек, и глядит на меня несчастными глазами.
Изучает.
Воет ветер, и у нее стучат зубы.
Я же ими скрежещу.
Она, чтоб ее, замерзнет, если я в ближайшее время ее не закутаю, но я отказываюсь поднимать девочку с земли. Мне нужно ее доверие.
Ее разрешение.
– Я не причиню тебе вреда, обещаю, – говорю я, понизив свой громкий голос в страхе ее напугать, вновь загнать в скорлупу, где я не могу ей помочь.
Девочка моргает раз… потом два… и наконец раскрывается, роняя комья грязи и пепла, встает, делает нетвердый шаг, а затем у нее подкашиваются ноги.
Ловлю ее, прежде чем она падает, и даже сквозь слои кожи и шерсти чувствую, какая она холодная и хрупкая.
Прижимаю ее к себе, поднимаюсь.
– Я тебя защищу. Все будет хорошо.
Бросаясь к Эйзару, я набрасываю ей на спину свой плащ, чтобы закрыть от ветра и вида стольких смертей; от движения с ее правого плеча спадает ком густой грязи.
Моя рука замирает. И замираю я весь.
Даже кровь в гребаных венах.
