Частичка меня хочет быть ближе, остальное знает, что мне нужно держаться, на хрен, подальше, что Рордин – это океан, который хлынет в легкие и утопит, если я в него упаду.
Рордин опускает взгляд, ледяной и пристальный, он останавливается на округлой груди и мельчайшей точечке боли, достаточно глубокой, чтобы выступила бусинка крови.
Я должна знать.
Голова склоняется, соски твердеют, плоть так сильно предвкушает его прикосновение, что становится неуютно.
Кожу дразнит прерывистый выдох.
Моргаю – и атмосфера переменяется.
Рордин вдруг стоит ко мне спиной, и я слышу, как покручивает бокал, чтобы перемешать воду…
Ни крови. Ни смазанного следа.
Их нет.
И я ничего не почувствовала. Даже легчайшего касания. Как будто Рордин изо всех сил постарался, чтобы его не осталось.
Засевший у меня внутри тяжелый камень очень похож на разочарование.
Рордин идет к двери, не позволяя мне даже бросить взгляда на его лицо. Мерцает ли в его глазах неудовольствие? Неудовлетворенность?
Отвращение?
Настолько ли все плохо, что мне нельзя видеть?
– Сегодня вечером подношение не понадобится.
Сердце ухает в пятки, в горле набухает ком, не давая нормально вздохнуть.
Эти слова…
Кислота, что льется прямо мне на кости.
Он крадет тот садистский трепет, что я испытываю во время ежевечернего ритуала, и заменяет его вот этим – столь же отстраненным, словно во время принятия подношения нас таки разделяла дверь.
Рордин останавливается, держа ладонь на дверной ручке.
– Сиреневый.
Трясу головой, устремляя остекленевший взгляд на его затылок.
– Что?
– Под цвет твоих глаз, – бормочет Рордин, прежде чем потянуть дверь на себя – и исчезнуть из виду.
Веки, трепеща, смыкаются, отгораживая меня от мира.
Я истекала кровью за завтраком, но Рордин почему-то не потребовал от меня окунуть ногу в ведро воды.
Это что, наказание какое-то? Способ заставить меня нарушить привычный распорядок дня? Потому как похоже именно на него.
Рордин нанес удар и свалил.
Раздается тихий стук, и я вижу, как Говард просунул голову в дверной проем и осматривает комнату блестящими глазками-бусинками.
– Он ушел?
– Ушел, – прочищаю горло, наблюдая, как Говард крадется внутрь так, будто пол усеян горячими углями. – И ему понравился красный.
Говард спускает очки пониже, изучает меня поверх оправы.
– О?
Киваю.
– И я хочу платье с низким вырезом сзади. И чтобы бедра облегало.
Портной хмурит брови, его глазки распахиваются шире, а щеки пунцовеют.
– Но… но, Орлейт, моя дорогая… тогда ты не сможешь надеть корсет. Для такого случая это очень, очень вольно!
– В этом и смысл, – цежу я, вытаскивая остальные булавки из той чудовищности, которую навертела на меня Дольси.
Если уж я и должна присутствовать на балу, то я не позволю запихнуть меня в то, в чем невозможно дышать.
– До тех пор, пока ворот остается у горла, в остальном даю вам творческую волю, Говард. Вы постоянно говорите, что хотели бы одеть меня как куклу. Что ж… попытайтесь.
Портной долго на меня смотрит, прежде чем разразиться бурной деятельностью, болтовней и выразительными жестами, которые вызывают у меня улыбку.
Рордин хочет меня наказать? Хорошо.
В эту игру можно играть вдвоем.
