Опять эти жесткие нотки. Ну и фиг с тобой, если ты не видишь во мне женщину, то и я не буду видеть в тебе мужчину. Давай, колись, толстосум, что там тебе спать спокойно не дает…. Но ни напускная грубость, ни несвойственный мне цинизм не помогли. Сердце мое колотилось от предчувствия проникновения в тайну. А тайны я любила больше всего в своей профессии. Невольный озноб заставил меня поежиться. Как будто мне предстояло набрать побольше воздуха и прыгнуть с обрыва, на дне которого ждали то ли пушистое облако, то ли вкопанные в землю колья. И сейчас я этого тоже не знала, была полна азарта, даже щеки зажглись давно забытым румянцем.
– Вы как хищница на охоте, – пристально оглядел меня Власов, – но вам идет.
И я опять зачем-то почувствовала себя женщиной. «Забудь, забудь, ты – журналист, и это все, что ему нужно от тебя», – твердила я себе, но понимала, что помаленьку-помаленьку мое сознание втекает в лабиринт отношений, которые мне до сих пор были неведомы. Я знала, что сказки про Золушку – не для меня. На то они и сказки. И что мое самолюбие никогда не смирится с судьбой «просто Дарьи и Надежды». Представляете – «Просто Дуня»! Ужас!
Внезапно я поняла, что Власов уже давно стоит ко мне спиной, и взгляд его, скорее всего, направлен в никуда. Потому что перед ним было окно, выходящее в зимний сад. И там была темень. Такая густая и черная, что казалась краем вселенной, где не было даже звезд.
– Егор. Его действительно звали Егор. Поверьте, я не придумал это имя. Говорю это для того, чтобы вы знали – история Егора не придумана. Итак, он помнил себя с такого возраста, когда большинство детей еще не осознают себя. Помнил мать, отца и еще собаку. Она казалась ему большой. И все казалось большим, ведь он сам был еще так мал. И еще он помнил счастье беззаботности.
Меня поразила обдуманность каждой фразы Власова. Видимо, все, что он говорил сейчас, Юрий Сергеевич давно вынашивал в своем сознании, вспоминал, раскладывал по полочкам, редактировал. И сейчас можно было записывать каждое его слово, каждое предложение, и ничего не менять в них. Его рассказ был так безупречен по стилю, что потом, когда я «набивала» его, мне приходилось всего лишь пользоваться своей памятью. А она у меня работала, как хороший диктофон.
Итак, работа началась. И сначала она больше походила на работу обыкновенной стенографистки былых времен. У меня даже мелькнула мысль, не предложить ли Власову диктовать мне в моей комнате, это сократило бы время работы. Но потом я поняла, что это сократило бы время моей работы, а для него это было бы совсем другим занятием. Ведь он – не работал, он – делился со мной. Именно со мной, это я поняла гораздо позже, когда стала анализировать его поведение. Когда он рассказывал о Егоре, он то и дело останавливался, смотрел мне в глаза, как будто ища сочувствия, а иногда, наоборот, отворачивался и опять смотрел в непроглядную темень. Что он видел там, о чем не хотел забыть…? Ведь детство у человека, про которого был его рассказ, было нормальным детством обычного мальчика советских времен. Всем бы такое!
Егор, как и всякий любимый родителями ребенок, не сознавал своего счастья. Естественные в своей нежности отношения любящих друг друга супругов, здоровый красивый мальчик, родившийся, когда родителям было уже далеко за тридцать, обеспеченный быт – добротный, без излишеств – что еще нужно, чтобы ощущать себя счастливым мальчишкой? Немного позже Егор понял, что нужно еще быть уверенным в своем будущем, но тогда и будущее казалось ему таким же непременно счастливым, потому что он верил – рядом всегда будут родители.
