– Ни одного целого гроба! – воскликнул каштелянич. – Ха! Ха! Руина, значит руина! Смерть погуляла, что называется. Но как тебе это кажется, пане Репешко? Имеет своё величие и свою красоту это уничтожение, гм?
Репешко этой красоты вовсе не понимал. Сказать правду, он рассчитывал в эти минуты, сколько из этих оловянных гробов покупатель мог выплавить прекрасного металла на миски для крупника и жбаны.
– Признаюсь тебе, – сказал каштеляниц, садясь на камень и указывая рядом с собой достаточно неудобное место гостю, – что на эту нашу часовню я имел особые проекты, непременно старался остаться при fundum в Рабштынцах. Я думал, что отреставрирую её, очищу могилы, и что тут когда-нибудь рядом с моими дедами станет дубовый гроб (на оловянный меня не хватит и, как видишь, слишком пробуждает аппетит). Я тут спокойно бы сгнил около предков, что всегда приятно. Но этих сладких надежд нужно лишиться, а вместе и Рабштынцев.
Репешко ничего не отвечал, имел грустное выражение лица, когда его товарищ принимал особеннейшие физиономии: мрачную, дикую, улыбчивую, насмешливую и гневную попеременно.
Посидели так минуту… Иво встал и вздохнул.
– Пойдем, – сказал он, – мне больше нечего тебе показывать; часовню я оставил как лучший деликатес, напоследок. Мне кажется, что она должна тебе понравиться, – добавил он, – ты мог бы её отреставрировать за небольшую цену. Ты благочестивый, это доставило бы тебе удовольствие и храм. У тебя нет тут ни родственников, ни семьи, приобрел бы сразу семейный склеп и род праха предков, которые бы тебя приняли. Всегда это приятно – не одному лежать, а в добром товариществе. Есть пару Фирлеев и Фирлеевин, да и моих Грифов немало. Ну как? Не соблазнился?
Эта несвоевременная шутка сделала еще более грустным Репешку, который выбравшись назад через плетень из часовни, стоял озадаченный, не зная, что ответить. Посмотрел себе под ноги… Каштелянич взялся за бока.
– Покупаешь, или нет? – спросил он.
– Уважаемый пане, – наконец осмелился промолвить Репешко, – благородное панское сердце и ум ваш…
– Не болтай, прошу, не для меня это берётся, – прервал Иво, – к делу.
– Вы легко понимаете, – говорил далее Репешко, – что кто приобретает и платит, тому должно быть нужно то, что покупает, а мне это на что? Я человек бедный, покорный, маленький… Такой роскоши, чтобы костёлы основывать и строить, позволить себе не могу. Притом, приобретение Студенницы, которую мне очень дорого приказали оплатить, высушило кошелёк до дня – имею и должки.
– Не лги, не лги, имеешь капиталы, – сказал каштелянич.
– А если бы и имел, мой Боже, – с раскаянием сказал Репешко, – то должен так их использовать, чтобы что-то приносили, а что я могу из этого сделать, чтобы хоть грош получить?
– Ошибаешься, уважаемый спекулянт, ошибаешься, ты мог бы заработать на этом; я не заработаю, но ты…
– А это как? – спросил Репешко.
– Разве не видишь, что рабштынские владение, как остров, лежат посреди земель новых покупателей, что они вынуждены их купить, потому что им мешают, делают дыру в их имениях? Если бы я хотел им продать, гроша не дадут, потому что знают, что я рано или поздно должен буду от них избавиться, – но нечто иное с тобой. Ты можешь выдержать. Лишь бы не Спыткам, перепродашь, как захочешь.
Пан Никодим пожал плечами.
– С тобой дело трудное, – воскликнул Иво, – но охота в лесах, пока я здесь, обеспечена, не правда ли?
