Между тем Крук пустел и наполнялся, как давеча, после дня рождения. Только времени ушло не трое суток, всего-то пары часов недосчитался Чанов, когда действительно пришел в себя. Он по-прежнему сидел за столом наискосок от Блюхера и слышал, как поэт Паша Асланян уговаривал Вольфа пойти с ним в общежитие, потому что спать пора. Дада, вся его компания, вместе с Соней Розенблюм, исчезли неизвестно когда и куда. Вольф был не то чтобы пьян, но как-то мутен, очевидно было, что и впрямь хорошо бы ему поспать. Он потребовал с собою горшок жаркого, и Лизка уже заворачивала в фольгу и горшок, и кой-какую снедь с кухни… Наконец Вольф поднялся, дал Пашеньке себя одеть в твидовое, некогда элегантное, обтрепанное пальто, потерял, да так и не нашел шапку и перчатки, потерял, но нашел перевязанные бечевкой пачки с авторскими томиками своих стихов, а также и объемистый старинный портфель, подписал книжечку, передал Чанову, на прощание сказав:
– Давно меня не бросали настоящие красавицы, как эта вот, ваша… Она ведь ваша? Что же вы?..
Ответа старик не ждал. Да Чанов и не смог бы ничего ответить. Кузьме Андреевичу в тот момент было чем хуже, тем лучше. Просверлив его взглядом, Вольф гневно рукой махнул и повернулся для прощания к Блюхеру; тот почтительно приподнялся. Чанов тоже встал, неловко протянул старику полумертвую свою ладонь и, почувствовав рукопожатие, встревожился – вдруг они больше никогда… Нет-нет, не может быть, подумал он и на всякий случай сказал, пытаясь пробиться в хмурый взгляд старика:
– До завтра!..
– До завтра! – радостно откликнулся Паша, уводя свое сокровище, нисколько не упиравшегося Вольфа.
Чанов и Блюхер остались вдвоем, если не считать паука, который шуршал в спящем ноутбуке, именно как «Паук» в банке с сухою листвой. Только вместо листвы карты – тройки, семерки, тузы и дамы… Чанов был рад Блюхеру. Он в самом деле почти что пришел в себя, кажется, в нового. И сейчас ему меньше всего хотелось оставаться наедине с собой, разглядывать этого, нового, но все еще какого-то незаконченного Кузьму Чанова. Пусть эта жизнь, раз уж настигла, повременит пока… Вот же Блюхер, вот он, спокойный, с самого начала равно надежный и симпатичный. Василий Василианович заказал большой чайник черного чаю с бергамотом и пирожные всех имеющихся трех сортов. А Чанов повертел и полистал подаренную книжицу Вольфа.
– «Розовощекий павлин», – прочел он название, – странно… Тыщу лет стихов не читал.
Блюхер как раз уже взял с тарелочки маленькое бисквитное пирожное, уже и рот открыл. Однако повременил с пирожным, чтобы ответить:
– Кто ж нынче читает стихи, Кузьма Андреич?..
– Зачем же вы тогда издали?
Блюхер, снова сосредоточившись на пирожном, просто ответил:
– Очень захотелось.
И закусил-таки чай бисквитом.
Чанов, раскрыв бумажную обложку, обнаружил на титульном листе крупно накорябанное брызгающим пером авторучки единственное слово вразбивку: «На-все-гда!»… и закорючку авторской подписи с датой. Он снова чуть не выпал в осадок.
– Да уж, – Блюхер перевел взгляд с книжки, надпись в которой успел прочесть, и внимательно рассматривал Чанова. – Вам нездоровится сегодня, Кузьма Андреич?
– Да нет, это другое… – Чанов с трудом оторвался от надписи. Ему в самом деле захотелось наконец хоть как-то определить свое состояние, произнести диагноз вслух. Блюхеру, похоже, можно было довериться: – Знаете, я, пожалуй, потрясен…
