Любовь Григорьевна окинула критическим взглядом накрытый стол, чтобы убедиться, что все в полном порядке. На столе по кругу стояли повседневные, они же и праздничные, тарелки с тонкой каемкой из редких синих цветков по краю. У одной тарелки чуть отколот край, и Люба определила ее себе. Еще одна тарелка пошла трещиной, ее она поставила подальше от гостя, чтобы все выглядело по высшему разряду. Другой посуды у них не имелось. Зато алюминиевых ложек и вилок было достаточно. Те, которые погнулись, она убрала в ящик буфета, и на столе лежали только самые лучшие.
Любовь Григорьевна выглянула в окно и увидела Герасима.
– Гость-то твой уже у крыльца топчется, – сказала она мужу. – Иди, зови его.
– Еще без пяти шесть, – усмехнулся Соломон. – Ишь, какой точный, до минуты выжидает.
Но все-таки послушал жену и направился к двери.
Герасим был чисто, до синевы, выбрит, одет в свежевыглаженную белую рубаху с расстёгнутой верхней пуговицей, в черные, видавшие виды, но явно выходные, брюки, на ногах – черные поношенные ботинки, блестящие от толстого слоя ваксы. Гостя посадили за стол по правую руку от хозяина. По другую сторону от Герасима, ближе к двери, сидела Люба, а за ней – Хая с Тубой. Слева от отца сидел сын Тролля, и замыкала круг Соня.
Дети хихикали и шептались, возбужденные присутствием нового человека за столом, но под строгим взглядом отца быстро угомонились. Соломон Моисеевич прикрыл глаза, склонил голову, сложил ладони одна к другой и переплел пальцы. Все последовали его примеру. Молитву глава семейства проговорил вполголоса, благодаря Господа за плоды земли, которые их насыщают. Жена иногда вторила ему; дети же время от времени кивали головами, молча соглашаясь со всем, что говорил отец. Герасим глаза не закрыл, впитывая в себя все происходящее. Он слушал знакомую с детства молитву, и слова ее благодатной музыкой звучали в ушах. Глядя на склоненные черноволосые головы, молитвенно сложенные руки, Герасим вспоминал свою семью, и его накрыла горячая волна благодарности к этим людям.
После молитвы все приступили к трапезе. Герасим отвык от домашней еды, и ему пришлось приложить немало усилий, чтобы не проглотить все содержимое тарелки в один присест. Он заставил себя неторопливо брать на вилку кусок за куском и чинно отправлять их в рот. Любовь Григорьевна с явным удовольствием наблюдала за гостем.
Соня сидела почти напротив Герасима, чуть наискосок, и ему было удобно смотреть на девушку. Иногда их взгляды встречались. Герасим глаз не отводил, благодушно улыбался; ему было приятно сидеть в кругу этих людей и ощущать себя причастным к их семье.
Хая с Тубой быстро смели все с тарелок, похватали из вазочки баранки и, не дожидаясь чая, убежали во двор, где в это время собирались девчонки. Тролля поскучал и тоже вышел во двор. Любовь Григорьевна принялась собирать тарелки со стола. Соня сложила вилки на чугунную сковороду из-под рыбы и вслед за матерью ушла на кухню.
– Так вот, Герасим, – заговорил Соломон, словно продолжая давно начатый разговор. – Хорошо бы, конечно, тебя к Кузьмичу пристроить, он тоже по мебели работает. Но к нему и так двое моих ребят ушли, и вакансий там больше не имеется. Но я поговорил с людьми. Есть два варианта. На завод возьмут, но разнорабочим. Еще можно в строительную артель. Там работа тяжелая, но заработки хорошие. По мне, разнорабочим тебе не по чину, это для салаг необученных. Ты же мужик серьёзный, мастеровой, да и крепкий вполне. Однако сам решай.
