– Вздор.
– Может быть, – примирительно склонил голову Лиговской, не желая спорить и портить отношения с Марианной. Он казался сам себе очень мил и легок, да таким и выглядел теперь перед женщиной, на которую хотел произвести впечатление.
– Просто нам пострадать от собственной… как вы выразились «слабости» легче. Поэтому вы правы. Да, вы, наверное, верно подметили и о пассивности. Но это не только нас, дам касается, – протянула Марианна. – Пустословие не удовлетворяет. Писатели все спорят, пишут свои трактаты, а на деле что? Неужели они действительно помогают прогрессу? Сомневаюсь, что крестьяне читают их романы и преисполняются воли к борьбе… Или наоборот – к пассивному восприятию действительности. А те, кто читает, более восхищаются мастерством гениев наших, чем восприятием этого как руководства к действию. Кругом только никчемная болтовня, и нигде, нигде нет действия. Только мы искусством как-то можем влиять или шевелить, но мы не политики. А те нас в яму тащат.
– Это вы про отмену крепостного права?
– Я про его не отмену.
– Бросьте. Со дня на день произойдет. Император с прошлого года спорит со своими. И все больше привилегий, послаблений дворянам. Так что бог знает, что в итоге выйдет из этой похвальной затеи.
– Мало верится, – вздохнула Марианна. – А, если и случится, как это отразится на нас?
– Трудно сказать. Но, думаю, благоприятно. Хотя я промышленник, а не землевладелец, для таких, как я, главное – рабочие. А, если эмансипированные мужики хлынут в город, мне это только на руку. Больше рабочих мест – больше работы.
– Вы не мучаетесь от всего этого? – отчего-то спросила Марианна, надеясь услышать подтверждение, что не она одна страдает от неосязаемого, от того, что, скорее, в воздухе, в отношении.
– От чего именно?
– От давления общества.
Лиговской присвистнул.
– Мучиться… А толку-то? У меня иных забот хватает.
– Вы, верно, удалены от света, поэтому не так ощущаете на себе его гнет?
– Возможно. Но вам он зачем, если вы не миритесь с его установками? Живите себе в уединении. Самый приятный собеседник – вы сами.
– Пассивность, лень. Я уже говорила это. Свет как дурман, понимаете? Он затягивает, и порвать с ним не так просто.
– А вы попытайтесь. С вашими наклонностями вам легче станет потом. Жить в честности и ладу с собой – что может быть лучше? Воспитывать детей и любить ближнего.
Марианна задумалась.
– А моя карьера?
– Вам важнее добиться счастья, ведь признание уже есть у вас.
– Но сцена, поклонение… Все это важно для меня.
– А сейчас вы не кажетесь счастливой, хотя еще находитесь в гриме, а пол завален цветами.
– Откуда вы так хорошо меня знаете? – не сдавалась Марианна.
Столь явное участие казалось лестным, но одновременно настораживало. Отчего-то не верилось, что посторонний может заинтересоваться ее внутренними переживаниями. Раньше о них спрашивали только постановщики номеров и спектаклей. Лиговской, разумеется, не думал признаваться, что добывал сведения у знакомых.
– Я обладаю скрытым даром, – отшутился он, разом помрачнев.
Он знал, что любому человеку прежде всего интересны разговоры о нем самом и охотно пользовался этим почти без корысти. И, конечно, отрадно было говорить о Марианне, точно Христу о деве Марии.
Они еще долго проговорили в тот вечер. Марианна рассталась с Лиговским с ощущением, что хочет продолжения знакомства и легким спутанными недоумением, граничащим с просветлением.
