Улица была новая, ее начали строить в первую пятилетку, строили до самой войны и не достроили: заборов у домов не было; на местах, где должны быть сады, лежали пустыри.
Прошел трамвай, люди висели на подножках и на буфере. Куда тут с багажом влезешь. Лукашин продолжал путь пешком.
Конца-краю нет улице: дом – пустырь, два дома – опять пустырь на полкилометра.
Пожарный гараж с большим колоколом над воротами. Кирпичные корпуса индустриального техникума, расположенные буквой «П». Длинный-длинный дощатый забор – неведомо, что за ним. И столбы, столбы, столбы с натянутой черной проволокой.
Забор поворачивал полукружием, улица вдруг сузилась и покатилась вниз между двумя горками. По горкам разбросаны без порядка деревянные дома. Эти строились давно, многие еще в прошлом столетии. Кривые лесенки спускались вниз, к трамвайным путям. Дерево построек почерневшее, суровое: словно углем на белой бумаге нарисован старый поселок.
К домам разбегались дорожки-тропки. Дорожка к дому Веденеевых посыпана золой. И прежде она всегда была посыпана золой: это Мариамна посыпала, жена Веденеева. Медная бляшка дверного звонка блестит: это Мариамна начищает ее до блеска. Лукашин позвонил: прежним голосом залился звоночек за дверью. Послышались шаги, громыхнул болт. Отворила Мариамна. Она не узнала Лукашина и стояла, хмуря брови и загородив дверь широким плечом… Он улыбнулся:
– Не узнаете, Мариамна Федоровна?
– О господи, – сказала Мариамна мужским голосом и впустила его в дом.
В доме все было на прежнем месте. Любо посмотреть, как люди уберегли порядок своей жизни. Даже фарфоровая собачка с отбитой мордой стояла в стеклянном шкафчике на той же полке, между хрустальным яйцом и крымской раковиной.
Одно было новое – большой портрет Андрея, увитый красными и черными лентами. Лукашин увидел его сразу, как только Мариамна зажгла электричество: портрет висел прямо против двери и смотрел на входящих веселыми глазами.
– Садись, – сказала Мариамна. – Сейчас старик придет.
Она была пермячка, до тридцати лет жила в деревне и вместо «ч» говорила «ц»: сейцас.
Лукашин сел.
– Давно?.. – спросил он, глядя на портрет.
– Давно. В Сталинграде.
– А жиличка живет?
– Жиличка? Живет.
Она сказала «жилицка», презрительно и недружелюбно. Лукашин покивал головой: все, мол, понятно – и переменил разговор:
– А Павел что?
– А Павел едет, – другим тоном, оживленно и хвастливо, заговорила Мариамна. – Павел едет домой. Никитку не узнает, поди: отроком стал Никитка. А Катерина-то уехала – Павел сюда, она отсюда. На Украину ее услали, там немцы все пожгли, людей поугоняли, так ее туда назначили порядок наводить.
Катерина, жена Павла и мать Никитки, была партийный работник, вечно в разъездах и делах.
– Без ноги Павел, на протезе, а ты на своих ногах?
– Я на своих, – сказал Лукашин. – У меня только легкие прострелены и зубы чужие.
Глазами она сосчитала нашивки на его груди: семь нашивок – семь ранений. Гимнастерка на нем без погон. Мариамна спросила:
– Совсем уволен?
– Совсем.
Мариамна накрыла на стол, поставила четыре прибора. Когда-то много приборов ставилось на этом столе. Тогда был Андрей, были дома Павел и Катерина. Спускалась сверху жиличка Нонна Сергеевна, ее сажали рядом с Андреем. Прибегала Марийка, сестра Павла и Андрея, Мариамнина падчерица: болтала как сорока, ее дразнили соломенной вдовой, а она сердилась…
– Соломенная вдова в гору пошла, – сказала Мариамна. – В стахановцах ходит, на двух станках работает, орден ей дали, мои матушки…
