– Это брусчатка из Парижа в Рубе! – прошептал папа, постучав по ламинату, когда Иннокентий поравнялся с ним. – Здесь проходит старинная велогонка. Сейчас мы возьмем велосипеды, и будет страшно. Ты хочешь?
– Хочу!
– Представь, ты велосипедист со впалыми щеками, трехдневной щетиной и наклеенным на нос пластырем. Ты мчишься по брусчатке, весь в грязи и поту, и обгоняешь стариков Нибали, Фрума и Петера Сагана. Космические корабли бороздят просторы…
– Я влюбился в велоспорт! – крикнул Иннокентий.
Они вползли в велотрек-ванную, уселись на велосипеды-швабры и дважды с грохотом прокатили Париж – Рубе.
Усталый и довольный Иннокентий вернулся в гостиную и уселся на диван. Папа поднял визжащую счастливую маму на руки. Папа с мамой сели по обеим сторонам от Иннокентия и под конец затискали Иннокентия и друг друга.
Наутро папа не вызвал служебную машину, а это значило веселье. Папа посадил Иннокентия в свой «гелендваген» и с ревом докатил сто метров до школы, спрятанной за старыми березами и чугунными прутьями. Уже спрыгнув с высокой подножки, Иннокентий вспомнил и подарил папе фотографию. Он вырезал по контуру свою семью и вписал позади надпись: «Моя мама, я и папа вилогонщики».
– Твоя мама умница! – крикнул папа на прощание.
Машина взревела, и папа, самый лучший папа в мире, укатил на работу.
С самого утра день не задался, потому что Федор встретился с тем самым другом-совершенством, который считал своим долгом говорить ему неприятности личного свойства. Самое ужасное в таких встречах было не то, что друг – совершенство, а что он иногда бывал прав.
Федор без пробок выехал с Гарибальди на Ленинский проспект, похожий пасмурным туманным утром на бульвар Монмартр на картине Камиля Писсарро. Утренние лихачи серыми точками пропадали в тумане, неизменно скапливаясь на светофорах. Деревья шелестели от ветра, сбрасывая ночной дождь. Дорога высыхала островками.
Федор открыл окошко и вдохнул осенний воздух, освеживший его. Он планировал пораньше приехать в их адвокатское бюро на Елоховской площади, но позвонил Петька Богомолов и пригласил позавтракать в «Поль Бейкери».
Зная агрессивную обидчивость старого друга, Федор согласился.
Припарковав «гелендваген» рядом с черным «Лэнд-Крузером», уже вымытым и сияющим, Федор вышел из машины. Петр Богомолов с женой ждали его у стеклянных дверей кафе-пекарни. Богомолов смотрел на офицерские часы и одновременно звонил Федору – он был из тех типов, что считают нормальным опоздать на час, но, приезжая первыми, страшно раздражаются. Откровенно говоря, его совершенство было недоработано.
Петр был высоким крупным мужчиной, похожим на индейца. Хищный нос с приподнятыми ноздрями и блестяще-черные трапециевидные усы выдавали в нем человека буйного, даже жестокого нрава. В январе Петр был назначен начальником управления в прокуратуре Москвы, цитировался в «Коммерсанте», пил с префектами и запрещал друзьям его фотографировать. Когда Петр пристально смотрел на Федора своими узкими черными глазами, тот чувствовал, что готов признаться в любом преступлении, даже в убийстве корвейского епископа Вульфария, совершенном в 886 году. А ведь Федор был сам неплохим адвокатом и мало в чем признавался.
Петр обманывал себя, что он стройный, и натягивал маленькие вещицы, трещавшие от каждого его движения. В этот раз он был в обтягивающей грудь черной футболке, брюках защитного цвета и ботинках-гриндерсах. Он страшно мерз и дрожал на сентябрьском холоде, но не подавал виду. Таков был Федин друг Петька.
