– Так это же я? – удивленно воскликнула Надя. – А когда ты меня рисовал? Сейчас? Ты смотрел и рисовал?
– Нет, по памяти, – отозвался Николай.
– Невероятно, я не знала, что ты так умеешь, – Надежда хлопала глазами, – ты никогда не говорил, что ты еще и художник.
– Я не художник, – он покачал головой, – я никогда этим не занимался профессионально.
– Да? – она отложила рисунок и внимательно посмотрела в глаза мужа. Он их чуть прищурил, делал это в моменты, когда нервничал или переживал.
– Да, – облизал губы, – просто меня учили в детстве рисовать. Когда мы жили в Лондоне, – замолчал, отвел взгляд.
Надя терпеливо ждала. Прошлое мужа, вернее, его жизнь в Лондоне, была для нее чем-то загадочным, он, всякий раз упоминая об это отрезке своей судьбы, менялся в лице, рассказывал мало. И это не потому, что он не доверял Наде, нет, он и сам не хотел ворошить прошлое, заново окунаться в него. Значит, были причины и, наверное, веские. Она ощущала сердцем, женским.
– Все началось с фотографий, – наконец стал пояснять Николай.
– С фотографий? – удивилась Надя.
– Да, тогда пошла мода на это увлечение, – его волнение выдавал лишь карандаш, который он крутил между пальцами, – открывались фотостудии, много частных. Устраивались выставки. В тот год проходил какой-то крупный фотоконкурс, в котором англичане заняли первое место. Моя семья решила, что одним из гениев фотосъемки стану я. В угоду моде.
– Так решил твой отец? – уточнила Надя. Что-то не верилось, что Фертовский-старший шел на поводу у модных тенденций.
– Нет, конечно, он был против, не считая это занятие серьезным, скорее, хобби. На обучении настояла моя мать, ей очень хотелось сделать из меня великого фотографа. – Николай опять замолчал. Так или иначе, все воспоминания о жизни в Лондоне сводились к ней, к Софье Фертовской.
Видя выражение лица мужа, Надя уже пожалела, что затеяла весь этот разговор. Не надо стучать туда, где дверь заперта. За ней могут оказаться чужая боль, тягостные воспоминания и незажившие раны.
Надежда взяла папку с рисунками в руки, стала смотреть. Удивительное дело, но у Николеньки вопреки его убеждениям, был талант, настоящий. Конечно, многое отражено схематично, трудился самый простой карандаш, но линии такие уверенные, штрихи точные, сама суть схвачена. Вот «коко-де-мер», рядом две пальмы, ветер щекочет им листья, рядом плоды. Вот закат, океан, солнце выглядывает из-за перистых облаков. Как, наверное, здорово это будет в красках! А вот лицо старика…
– Кто это? – Надя от напряжения памяти сдвинула брови. Лицо человека было ей знакомым: темные миндалевидные глаза.
– Кантилал Дживан Шах, – пояснил Николай, – тот самый индийский мудрец, хиромант, владелец универсама.
– Я его видела, – сказала Надежда.
– Нет, ты не могла его видеть. Кантилала нет в живых, – покачал головой Фертовский.
– Он мне приснился, – Надя от волнения даже спрыгнула с коленей мужа, – перед тем, как я нашла тебя здесь, на балконе, я видела сон. Там был этот человек, – она прошла в комнату, все еще держала в руках портрет, включила свет. – Абсолютно точно! Я видела его во сне. Он даже со мной разговаривал.
– Неужели? – Николаю не верилось. Он прошел в комнату вслед за ней. Надя задумалась.
– Разбитый кувшин, перо судьбы, птица… – Да, птица! Мудрец сказал, что птица – это мое сердце. И что я должна быть осторожна, иначе женщина с именем… Каким? Не помню! Ах, он сказал, что птица может погибнуть из-за этой женщины. Ничего не понимаю, – Надя села на кровать, Николай – рядом.
