Носков остановил свой “запорожец” возле жэковского клуба на окраине Симферополя. У входа их поджидала Клавдия Ивановна Лаврова, миловидная, похожая на учительницу немолодая женщина. Чувствовалось, что она не просто рада встрече, а польщена знакомством с Носковым.
Они тепло поздоровались, и Лаврова повела гостей в подвальное помещение. Там было полно старух, празднично приодетых, с орденами и медалями. Некоторое время они молча разглядывали Носкова, его исхудавшее лицо. Потом заговорили все разом, выражая свое сочувствие и восхищение. Носков растроганно пожимал протянутые к нему руки.
– Скажите нам речь, – торжественно попросила бабулька, увешанная медалями и значками до самого пояса.
– Пожалейте Олега Степаныча, – воскликнула Лаврова. – Он только вышел из голодовки.
– Нет, пусть он нам что-нибудь скажет, – настаивала орденоносная бабулька.
– Скажу о своей семье, – начал Носков, – Нас трое: я, жена и взрослая дочь. У нас две маленькие комнатки на первом этаже хрущевки. Я – бывший следователь. Был вынужден уйти из прокуратуры. О причине Клавдия Ивановна вам наверняка уже рассказала. Два года был в загранплавании простым матросом. Потом работал в адвокатуре.
– Кто вы по своим убеждениям? – строго спросила бабулька.
Носков подумал и ответил:
– Говорят, убеждения – это что-то врожденное. Якобы человек появляется на свет либо коммунистом, либо демократом, либо фашистом. Не знаю, может, и так. Скажу о себе. Свое главное убеждение я бы сформулировал так: власть должна перестать врать народу и пользоваться его доверчивостью и долготерпением.
Старушки слушали с отсутствующими лицами. Похоже, их волновали совсем другие вопросы.
Носков сказал:
– Вы хотите знать, удастся ли мне вернуть Крым в Россию?
Старушки загалдели. Именно этого они и ждали.
– Это не так просто сделать, как нам хотелось бы. И, прежде всего, потому, что этого не жаждет сама Россия. А точнее, ее руководство. Но я продолблю эту стену. Мы восстановим историческую справедливость.
Последние слова Носков произнес с напором, потрясая крепко сжатым кулаком. Бабульки зааплодировали.
Неожиданно послышался стариковский тенорок:
– А правда, что вы хотели вытащить Горбачева из Фороса, когда его там зажали?
Старичок был маленький, высохший, малоприметный в массе бабулек.
– Был грех, – усмехнулся Носков. – Я даже просил Кузьмина, тогда он был первым секретарем обкома, дать мне роту милиционеров.
– И правильно сделал Кузьмин, что не дал вам людей, – проскрипел старикашка. – Вы бы их всех положили. Да и кого спасать хотели? Говоруна. Пустобреха. Анафема ему!
– Конечно, анафема, – поддакнул Носков.
Старикашка продолжал:
– Вот, Клавдия Ивановна говорит, что вы однажды независимое расследование провели, когда искали убийц ее сына. Это, конечно, похвально. Но ежели так, то, выходит, не такое уж у нас было тоталитарное государство. Надо объективно оценивать вчерашний день, молодой человек. Прошлое не было абсолютным злом. А то, что пришло ему на смену, вовсе не избавление от этого зла.
Носков снисходительно прищурился.
– А что же?
– Новое зло, еще более изощренное, от которого вообще никогда не освободиться. Нет, я не про вас лично. Хотя и о вас могу сказать. Вы, я вижу, чувствуете себя избавителем. Дай вам, конечно, Бог. Как говорил Бомарше, я верю в вашу справедливость, даже если вы представитель правосудия. Но боюсь, что ничего у вас не получится.
