– А вот мне кажется, что идти в Замок со своими картинами, всё равно, что в крематорий со своими дровами. Здесь и так есть замечательная картинная галерея, не так ли?
Я пожимаю плечами. Эдик не слушает плешивого консультанта. Он протягивает мне вновь наполненный бокал.
– Как говорят у нас на стройке: «Между первой и второй наливай ещё одну!» Кельвин, Селина! Присоединяйтесь.
Кельвин отрицательно качает головой. Селина отвечает Эдику фальшивой улыбкой, но свой бокал подставляет. А по мне так лучше на лицах фальшивые улыбки, чем искренняя ненависть. Баклажан со своей стороны тоже не прочь выпить. Эдик наливает и ей.
«Поехали! – Прозт!»
Вкушаем.
Селина с проснувшейся симпатией смотрит на меня заблестевшими глазами.
– Вы не поляк, Вадим? В вашем немецком слышен польский акцент.
– Нет, я из России.
– О, настоящий русский! – громко удивляется Баклажан. Она с недоумением разглядывает меня. Видимо русского она представляет себе этаким бородатым мужиком, в кумачовой рубахе, в каку пьяного, с балалайкой в волосатых лапищах и ручным медведем на плече.
– А чем вы занимаетесь? – спрашивает Селина. Вино развязало ей язык.
– Пишу детективы, – неохотно признаюсь я. Не люблю говорить о своей работе.
– Как интересно! – хлопает в ладоши Баклажан и невзначай прижимается ко мне плечом. Даже через пиджак чувствую, какое оно горячее.
– Значит, вы писатель детективов? – продолжает пытать меня Селина. – А что вы делаете в замке?
– Это страшный секрет, Селина, но тебе я скажу. В замке Вадим собирает материал для нового детектива, – Эдик заговорщицки подмигивает любопытной польке. Он уже снова налил нам вина. Ужинающие разбились на группы и болтают между собой. В столовой стоит ровный гул, как в пчелином улье.
– Вы здесь ничего не найдете, – бурчит плешивый консультант. – В этом замке нет пищи для автора криминальных историй и никаких преступных деяний произойти не может, не так ли?
– Ну и слава богу, – замечает Селина.
– Давайте лучше выпьем, – предлагает Эдик.
Пьём.
«Поехали! – Прозт!»
Кельвин синхронно нашим глоткам дёргает кадыком, с завистью смотря, как мы осушаем бокалы, но для него хороший понт дороже денег. Отказался так отказался. Не так ли?
Лысый толстяк расправился с целой горой голубцов на своей тарелке и с маслянистой улыбкой придвигается ближе к соседке – Баклажан. Африканка демонстративно отодвигается от толстяка и снова прижимается к моему плечу. От Иды разит потом вперемежку с духами, зато она призывно мне улыбается фиолетовым ртом.
– Кто этот боров? – интересуюсь я у Эдика, тщетно стараясь найти для себя свободное местечко. Но не зря говорят, что Европа тесная.
– Албанец из Косово. Живёт в общежитии для беженцев, в азюльхайме. Мы зовём его Кокос. Мне он не нравится – скользкий какой-то, как гололёд.
– Этот Кокос тоже художник? – с сомнением спрашиваю я.
– Как вам сказать. И да, и нет. За год он накокосил несколько балканских пейзажей. Сами видите, от вдохновения даже волосы выпали. Значит, художник. Вообще-то мы тут все любители.
– И Бахман?
Эдик слегка обижается за своего учителя.
– Ну что вы! Доктор Бахман настоящий художник. Мастер. Некоторые его работы выставлены в галереях Берлина, Мюнхена, Кельна.
– А его дочь?
– Мари? Она, конечно, не ровня Кокосу, Баклажану или мне, но больших успехов пока не достигла. Ей некогда заниматься рисованием. Она сохнет по Харди, а дурачок Никс сохнет по Мари.
