Абросимов поспешно улыбнулся.
– Так точно! И не такие прогибались.
Хозяин квартиры вновь поднял одну бровь, и у Абросимова нехорошо засосало под ложечкой.
– А ты задание свое не выполнил, – сказал ему хозяин квартиры. – Я подумаю, как с тобою быть дальше. А сейчас иди. Не мешай мне ужинать. Твоя рожа меня раздражает.
Абросимов на цыпочках, пятясь, вышел из комнаты. Губы у него обиженно подрагивали: он-то тут при чем? Влад же заупрямился, не он, а раз Влад заупрямился, то это уже проблема самого Влада. Нет, не прав шеф, что был с ним так суров. Абросимов не заслуживает такого отношения.
Он вышел на улицу, сел в машину. Дул резкий мартовский ветер, с железных московских крыш срывались куски снега, льдышки шлепались на асфальт. Хотелось поскорее домой, в привычное тепло… Еще ему очень хотелось мягкого белого хлеба с черной икрой. Так сильно хотелось, что он готов был заныть побито. Во рту в твердый комок сбилась слюна.
Абросимов с места дал газ, шины с железным грохотом проскрежетали по асфальту, и иномарка резко рванулась вперед. Железный звук напугал Абросимова: а вдруг к днищу автомобиля привязали гранату? Сейчас ведь рванет!
Он сбросил газ и вжал голову в плечи.
Нет, не рвануло.
Государственный советник юстиции третьего класса Георгий Ильич Вельский родом был из Сибири. Никогда не думал о том, что станет московским жителем и уж тем более – прокурорским работником. Он был человеком науки, специалистом по редкой ветке юриспруденции – государственному праву. Институт окончил на Урале, кандидатскую и докторскую защитил там же, места те любил, сжился с ними и не думал, что ему когда-нибудь придется перебираться в Белокаменную. Но жизнь, как говорится, индейка, а судьба – злодейка.
Его приметили… На одной из конференций, где ему довелось делать доклад. Потом взяли на карандаш на другой конференции. В результате через полгода вызвали в Москву.
Должность ему предложили такую, от которой отказываться было нельзя. Если откажешься – сам на себе поставишь крест и максимум на что можешь потом рассчитывать – на командование метлами да лопатами в какой-нибудь каптерке, в другие места путь уже будет закрыт. И не потому, что существовала, так сказать, жесткая государственная или партийная дисциплина, хотя и это тоже было, – существовали некие нормы, которые нельзя было нарушать. Нарушивший их делался своеобразным изгоем, человеком, которому обязательно надо показаться врачу-психиатру. Ну действительно, если человеку предлагают должность министра, а он начинает брезгливо морщить нос и махать руками: «Нет, нет, нет!» – как к нему после этого относиться?
В таких случаях относятся обычно как к больному. Так бы отнеслись и к Вельскому, если бы он отказался.
В результате Вельский очутился в Москве.
В первые месяцы он очень скучал. Ему казалось, что в Москве он обязательно задохнется, ему не хватало воздуха. Иногда ночью он просыпался от того, что нечем было дышать, в комнате плавает бензиновая копоть, смешанная с запахом горелой резины, горячего железа, расплавленной краски, еще чего-то, чему и названия не было. Лицо его было мокрым, и тогда он неслышно, на цыпочках, боясь разбудить жену, подбирался к открытой форточке, чтобы дохнуть немного свежего ночного духа. Вслушивался в ночные звуки, стирал ладонью пот со лба – свежего воздуха все равно не было, затем, устало махнув рукой, вновь забирался в постель. К утру надо было обязательно выспаться и иметь свежую голову.
