Се метель грядет снегом, неневестная.
Вьюге помолимся.
Золотая утомленная головка ее показалась в окне.
Волнистый, снежный дым взвихрил все пред ней: все пред ней точно засыпал пушистым мехом.
Она любила метель.
Ты лети, белый лебедь, из снега сотканный, лети.
Захлещи вьюжным крылом по лазурному морю.
Крылатый, крылатый, – пой нам, о, пой нам пурговую песню, улетая к солнцу!
И лебедь поет. Лебедь летит. Поет и летит. Поет и улетает.
«Ты, солнце, тяжелый шар, – золотой храм мира!
«Золотой храм, воздвигнутый в лазурь…
«Я лечу ко твоим, ко святым местам – к золотым столбам – лучам – ко вселенской обедне!»
Возноси моления наши.
Улетай, лебедь-вьюга!
Адам Петрович шел на шумное собрание, чтобы повидаться с ясным другом, старым мистиком, давно ушедшим в молчанье.
Знакомые абрисы домов высились неизменно. Знакомые саваны мертвецов пролетали снегом.
Знакомые абрисы домов из-под них высились неизменно.
Говорили о том же, все о том же…
Все уйдет. Все пройдет. Уходя, столкнется с идущим навстречу.
Так кружатся вселенные в вечной смене – все в той же смене.
Столб метельный мелькнет, снег взовьет, снег вздохнет. Столб сольется с пургой, взметенной навстречу.
Так кружатся столбы в вечной смене, в снежной пене – все так же, все так же, запевают о том же снега.
Мистический анархист встречал гостей. Пожимал им руки.
Вводил в кабинет, озаренный розовой лампадой. Вводил в кабинет, опрысканный духами.
Здесь болтали все так же.
Все кричали. Все дерзали. Потрясал анархист, довольный собой и гостями, золотой, чуть раздвоенной бородкой.
Слегка напоминал он образ Корреджио – все тот же образ.
Столбы метели взлетали. В окна стучали. В окне мелькали. В окне запевали.
Вот анархист безответно любил музыку: слушая прежде Вагнера, словно глаза зеленью горели, как хризолит.
Прежде он рыдал от вечно странных, ускользающих дум.
А теперь – никогда.
Теперь он стал пророком сверх-логизма, сверх-энергетического эротизма, просыпал устами туманы, никому не попятные.
Точно с умыслом. Нет, без умысла.
Брал он голосом гаммы, бархатные, как ковер снегов, слушая метельные гаммы снегов.
От непрестанного улова новинок глаза из-под льняных волос, из-под бледного лба солярников, планетарников, оргиастов, дионисиастов ласкою улещали вкрадчиво, ловко, расчетливо.
С уст взволнованно слетали сласти, – сластные сласти гостей услаждали.
Нулков притаился в углу, записывал чужие мысли: у него было много записано слов. Он думал: «Пора издать книжечку».
Сбоку сидел старый друг Адама Петровича – седой мистик.
Глубже он, глубже был прочих. Его знание опережало, всех опережало, все опережало.
Недавно он выпустил громадный свой труд – труд, глубоко продуманный, стал колодцем, из которого все черпали.
Камнем он, камнем упал на дно русской словесности (на поверхности плавали книжные щепки).
Труд назывался: «Одно, навек одно».
Он не кричал о тайнах.
Но все тайны он знал.
От времен стародавних, Иисусовых, он собрал бездны гностических мудростей о любви, из-под хаоса криков утаил под личиной он любовное о Христе знание, властно, мудро, настойчиво.
Не стал во главе. Не читал лекций. Говорил: «Конец идет».
Одиноко держался седой мистик от всеобщего гама. Ждал.
Еще. И еще.
Но кругом бежали в пустоту.
А кругом стоял шум. В статьях вопили: «Мы, мы, мы!»
Но странно у старца горела в глазах заря новой жизни.
Вот. Все еще.
Но нигде не брезжил свет.
Кругом пускали мистические ракеты. Собирались в шайки.
