– Да ты что! – Женя засмеялся. – Такие партнеры бывают! Ничего не видит, не слышит, спроси на сцене: «Тебя как зовут, по-настоящему, как?», он никогда не скажет, в зажиме. Не-ет! Это я просто тебя как-то понимаю.
– Жень, я только прошу… Не обижайся… Я хочу задать тебе один вопрос… Только я сейчас не журналистка. Веришь?
Женя вздохнул:
– Верю, а что мне остается?
– Мне почему-то раньше не приходило это в голову, только сегодня… – Я посмотрела в его грустные клоунские глаза, знаменитые, которые очень легко нарисовать в виде карикатуры – небольшие, чуть разные по размеру, с опущенными внешними уголками.
И он посмотрел мне в глаза.
– Не бойся, спрашивай.
– Ты ведь… жалеешь, что похож на мужчину, правда?
Он улыбнулся и кивнул.
– Правда. Это не обидный вопрос. Это моя жизнь. Я не знаю, как быть другим. То есть, я знаю… у меня же родился сын, когда мне было двадцать два года… и я помню, как для меня все это было мучительно…
– Понятно, – мне вдруг захотелось взять его за руку, но я не решилась. Он же заметил или опять почувствовал мой импульс и сам дал мне руку.
– Ты ведь вначале с некоторой опаской отнеслась ко мне?
– Ты что!.. – поспешила отказаться та, которая вначале отнеслась к нему с некоторой опаской. – Просто вы другие… Для меня – как инопланетяне…
– Это не совсем так. Просто в шкуре медведя – принц. Вернее, принцесса. Она же не виновата. Что ее заколдовали. Вот тебе нравятся женщины?
– В каком смысле? – переспросила я, хотя поняла, что он имеет в виду. – Нет, не нравятся.
– И мне в этом смысле – не нравятся. Вот и все. А в других смыслах – нравятся.
– Слушай… А все-таки, как же ты играешь? Тебе не противно – на сцене, перед камерой?
– М-м-м… Не противно, нет, но бывает сложно. Я играю это. В это. На самом деле играю. Не живу, не проживаю, вопреки нашей знаменитой школе. Хотя… Не знаю… Ой, не люблю теоретических разговоров об этом…
– Не надо, не надо! – поспешила остановить его я. – Я тоже очень боюсь думать – как оно происходит – почему то пишется, то не пишется. То невозможно остановить слова, мысли, а иногда – не знаю, ничего не знаю ни о ком, ни о чем… Что писать? Зачем?
– А двадцать страниц в день?
– Только по приказу, на работе. И то – пять. Но теперь – всё.
– То есть как – всё?
Я не успела ответить, как к столу вернулась страшно довольная Варька.
– Мам, там, знаешь, кто наверху стоит?
– Он живой, имей в виду, – тихо сказал Женька, не глядя на нее.
– Жи-вой? А я-то… его трогала… Ой, мам… – Варька затряслась.
– А кто живой, Жень? Крокодил?
– Нет, крокодил – вон, в аквариуме, а там, наверху… – Женькины глаза вдруг стали огромными, как Варины. – Да, Варенька? Там – о-о-го-го…
– Мама… я его потрогала, а вдруг бы он мне руку откусил… – Варька прижалась ко мне. А я подумала, что иногда забываю, какая же она еще маленькая.
Девочка, растущая только с мамой, часто – наверняка не только у меня – становится ее подружкой, совсем не по возрасту. И с трех-четырех лет знает о месячных или о том, как папа спит с другими тетями. Хотя, может быть, дело не в составе семьи, а невозможности утаить что-то от ребенка на крохотном кусочке бетонной плиты площадью тридцать квадратных метров, где мы вдвоем толчемся с утра до вечера.
– Мам, а почему, когда мы к нему приезжаем домой или на дачу, он спит один, в своей комнате, а когда нас нет, то он спит с другими тетями? Я слышала, как Неля говорила: «И пусть он с ней спит! Это ненадолго». Он боится один спать, да? – однажды спросила меня Варя в возрасте пяти лет.
