Старик у потухшего костра должен понимать, что ему, волку, нет никакого дела до его старческой плоти и сучковатого посоха, валяющегося поодаль. Волку нужна была только еда – одна овца, любая. Если бы человек понимал это, с ним, возможно, удалось бы сговориться. Но человек был недосягаем, как все люди, и, как все люди, ненавидел волков.
А как же эти лохматые шавки, забывшие свою природу, продавшиеся человеку за ежедневную кормёжку, позволившие надеть на себя цепи? О, с ними волк не желал иметь никакого дела. Он хотел, чтобы они понимали, что достойны только презрения. И они понимали – очень хорошо понимали. Пёс мог кинуться на волка, – брат на брата, – но ни один волк не тронул бы пса. Собаки бесились от сознания своей ущербности и ненавидели волков. Это была застарелая вражда, длившаяся не одно столетие, и победителей в этой войне быть не могло. Когда исчезнет последний волк, собаки превратятся в никудышных изнеженных созданий, перестанут быть нужными людям, и люди прогонят их. Собаки не выживут, потому что разучились жить без человеческой помощи. Они пропадут одна за другой. Тем не менее, волк никогда просто так не напал бы на недо-волка.
Но псы считали по-другому. Они уже не кружили по траве, не обегали стадо, они остановились и неподвижно смотрели на низко склоненные ветви олив. Они не издавали никаких звуков. Волк понял, что они убьют его.
Тогда он позволил себе завыть: тонко, тускло, задыхаясь от ярости. Псы не пошевелились. Старик пастух испуганно вскочил на ноги и схватился за посох. Он не понял, откуда доносится звук, и в растерянности завертел головой.
Скуля и подвывая, волк поднялся на лапы. Хвост загнулся крючком. Волк оскалил пасть, так, что показались малиновые дёсны. Злоба клокотала в нём и рвалась наружу, но это было равносильно гибели. Волк повернулся и пошёл прочь, низко опустив голову, ёжась от унижения, а собаки равнодушно и молча смотрели ему вслед, втягивая ноздрями ветер.
Зверь шёл прямо в пустыню, которая теперь стала тёмно-бурой, как волчья шкура, и оттого не казалась такой чужой. Где-то там, в пустыне, тоже были люди, и нездешние люди, – холодный воздух пах незнакомыми растениями и каким-то горьковатым маслом. Волк шёл спокойно, не таясь, оставляя на гиблом песке еле заметные округлые ямки следов. Он не чуял запаха собак и других волков. В сущности, он сам не знал, почему идёт навстречу людям. Он почти ослеп от голода и рад был любой снеди.
Иногда на его пути попадались чахлые кустики, почти лишённые листвы, но зато усыпанные колючками. Порой в жалких сухих колючках прятались крупные, неповоротливые кузнечики, которые годились в пищу. Волк поймал и съел двоих, сильно напоровшись носом на колючку, но от этого голод лишь встрепенулся, как почуявшая опасность птица. Больше кузнечиков ему не встретилось, зато на горизонте вновь забрезжило пламя костра. Ярко-оранжевая точка высвечивала из черноты силуэт раскинутого шатра и фигуры крупных животных. Волку негде было укрыться, и он подобрался к шатру так близко, как только мог, чтобы остаться незамеченным. Прижавшись брюхом к холодному песку, волк уставился на огонь. Костёр горел ярко, недымно, невдалеке стояли связанные одной длинной верёвкой верблюды и что-то пережёвывали, бессмысленно глядя вниз.
С другой стороны шатра, которая была не видна волку, стояли люди-чужаки. Их было трое, и все они были стариками разной степени старости. Самый старый из них был высок, строен, рыжебород, его одежда была усыпана украшениями из сотен крошечных зеркал. Когда свет холодных звёзд преломлялся в них, по песку и матерчатым стенам шатра начинали скользить белые блики, напоминающие насекомых. Двое других мужчин были одеты не менее богато, но держались скромно и задумчиво. Первый же не умолкая говорил вполголоса, будто убеждал себя самого:
