Госссподи! Да нешто мне жалко по своей пенсионерской карточке пропустить хоть кого? Да если бы и не пенсионерская, а просто транспортная – всё равно, какая разница? Ну, придётся потом несколько минут постоять, подождать, когда карточка вновь активируется, ну и что? Конечно, я его мгновенно пропустила…Что тут началось! Дядька-контролёр таких же пенсионерских лет, как и я, вдруг кинулся на меня зловещим, чёрным коршуном, раскинул свои длинные клешни и заорал на меня страшно, жутко, попытавшись своими чёрными когтями вырвать у меня из руки мою карточку, которую мой попик успел мне вернуть уже с той стороны турникетов: «Ты! Старая ведьма! Щас я у тебя твою карту-то вырву, старая сволочь!» и ещё, и ещё…как он только меня ни обзывал, какие только словесные испражнения на меня ни выплёскивал, но тут вдруг мой попик, увидев и услышав всё это, вместо того, чтобы уже ступить на эскалатор, вдруг развернулся, рывком подскочил к злому дядьке и совершенно как молодой, задиристый бойцовый петушок начал на него наскакивать, совсем по-мирянски раскрасневшись и крича: «Не сметь так разговаривать с женщиной!!!» и что-то там ещё, то есть, защищая, значит, мою честь, которую злобный дядька вовсю пинал грязными своими сапожищами. Дядька всё орал, но пятился, но тут уже я смогла пробежать через турникет, подхватила своего попика под руку, и мы вместе впрыгнули на эскалатор.
Там спускаться на платформу – всего ничего, даже и минуты, наверное, не будет, но за эти секунды я увидела его: он был небольшого росточка, ниже меня, и когда я встала на нижней ступеньке, а он на верхней, то наши головы оказались вровень. Я смотрела на него и не могла оторваться: было ему лет, может, 30, были у него совершенно весенней синевы глаза, которые лучились, просто лучились каким-то светом, было у него лицо такое, что, казалось, невозможно оторвать от него глаз, хотелось смотреть и смотреть на это лицо не отрываясь…и тут он рассмеялся, а я, глядя на его совершенно озорное, такое не священносановное лицо, так солнечно смеющееся, в тот же миг полетела, кувыркаясь вверх тормашками, но не вниз, в пропасть, а вверх, вверх, куда-то в солнечные синие небеса, я влюбилась в единый миг по самое дальше некуда, по самые глубокие корешки…
Меньше минуты, меньше минуты спускались мы на эскалаторе на платформу, он спросил меня, в какой храм я хожу, и я ответила, что ни в какой не хожу, потому как вообще не верующая, потому как воспитана совком, комсомолом, дедушкой ортодоксальным коммунистом, потому как таковое безбожное воспитание крепко-накрепко и на всю жизнь вживило мне в душу, сердце и мозг простую истину: помогать любому, кто нуждается хоть в какой-то помощи, помогать тем, чем можешь помочь, что в твоих силах и возможностях, вот и вся сермяга. И тогда он опять солнечно рассмеялся, вдруг взял руками мою неверующую башку (ведь он стоял на ступеньку выше), склонил к себе и быстро поцеловал в лоб, потом также быстро перекрестил меня, меня – напрочь неверующую (!) и сказал: «Благослови тебя Господь!». Мы уже ступили на платформу, и он впрыгнул, как мальчишка, в разверстые двери подошедшего поезда метро и в последний миг, уже через дверное окно вагона вновь перекрестил меня, неверующую, и я по его губам увидела, как он там, по ту сторону стекла, неслышно сказал мне опять: «Благослови тебя Господь!». А я, ничего не успевшая осознать, осталась стоять истуканом острова Пасхи – ошарашенная и навсегда влюблённая. Лишь об одном я всегда потом сожалела: что так и не спросила, как его зовут, а тот дивный свет, которым он накрыл мою неверующую башку, так и остался надо мной навсегда…
