– С ними нужно разговаривать по-испански, – утверждал Палфейн. – Их взяли на испанском судне, они других языков не понимают!
– Не прикажешь ли спеть им серенаду? – полюбопытствовал граф.
Путешествие ему нравилось – и даже побег мартышек радовал. Это было отменное развлечение для человека, отлично знающего испанский: Палфейн, задрав голову, показывал мартышкам прошлогоднее сморщенное яблоко и хрипло выкликал, безбожно перевирая, злодейские матросские ругательства – они и составляли его испанский словарь. Вдруг граф забеспокоился – не смутит ли бегинок этакая музыка? Оказалось, что не смутила, – они, отворив дверцу экипажа, от души смеялись. И графу вдруг сделалось неприятно: высокородные дамы, а он почитал своих спутниц за весьма знатных особ, не имели права знать такие выражения. Он вздохнул – развращенный век, падение нравов, и в одиночку тут ничего не исправишь.
Обоз двигался неторопливо, граф время от времени доставал из фальдрикера своего «Дон Кихота» и, покачиваясь в седле, читал для утешения десяток-другой страниц. Потом опускал книгу на конскую холку и ехал, мечтательно глядя вдаль. Он видел зеленые луга и рощи, поля и сады, видел пасущиеся стада пятнистых коров, видел небольшие табуны лошадей, а главное – вдали стояли ветряные мельницы. Их было меж Антверпеном и Гаагой превеликое множество; расстояние создавало иллюзию, будто они выстроились в ряд, как солдаты на плацу. Это крылатое воинство напомнило ему ту главу из «Дон Кихота», в которой безумный рыцарь принимает мельницу за великана и бросается на нее с копьем. Но граф умел отделять зерно от плевел и мудрые мысли от нелепых поступков.
Мельницы были красивы и полезны – не нападать на них следовало, а защищать их, хотя врага не было и пока не предвиделось. Но весь Божий мир нуждается в защите – так рассуждал граф, и каждый христианин в свое время и на своем месте должен любить прекрасное и защищать слабое, больное, обиженное. Он был готов прийти на помощь по первому зову – и Божий мир представлялся ему чем-то вроде шахматной доски: на каждой клетке должен быть человек, готовый примчаться по первому зову, чтобы искоренить несправедливость. Тогда в мире все будет гармонично…
Он занимал свою клетку, и сейчас рядом находились люди, которых он с радостью опекал: две бегинки, семерка танцовщиков, Петер Палфейн. Стало быть, мировая гармония хоть тут существовала.
* * *
Наконец прибыли в Гаагу, а оттуда до Схевенингена, где ждало судно, было уже рукой подать.
Порт, казалось, конца и края не имел. Отсюда выходили и рыболовецкие суда в огромном количестве, привозили знаменитую селедку, которую граф, к стыду своему, просто обожал. Аристократ не имеет права есть рыбу руками, да еще так, как принято в Гааге: взяв за хвост, обмакнуть в мелко нарезанный лук, потом запрокинуть голову и опускать лакомство в рот понемногу, жуя и глотая с подлинным наслаждением. Однако граф ван Тенгберген, когда бывал в этих краях, непременно посылал Яна за селедкой, наказывая взять две штуки, не более: одну слуге, одну себе. Раз уж никак нельзя без плебейской рыбины, так пусть ее хоть будет поменьше. И съесть ее – за сараем, где хранятся зимой весла, сети, фонари и прочие предметы рыбацкого ремесла.
Оставив свой обоз, граф взял с собой Яна и поскакал к причалам.
Переговоры с простонародьем поручались обычно Яну.
– Эй, парень! – окликнул слуга человека с тачкой. – Пришел ли из Либавы флейт «Три селедки»?
