– Ах! – ответила я ей, – вы же прекрасно знаете, что нет! Чем я могу отблагодарить вас за эту прелестную ночь?
– Маленькая проказница, – ответила она, целуя меня, в губы – мне ничего не нужно от тебя. Разве не получила я от сегодняшней ночи столько же удовольствия, сколько и ты? Ах! Я надеюсь, что ты придёшь как-нибудь ко мне ещё раз, чтобы снова испытать такое же наслаждение! Но скажи мне, дорогая Саби, – продолжила она, – не скрывай от меня ничего. Ты раньше никогда не думала о том, чем мы занимались только что?
Я ей ответила, что нет.
– Что?! – удивилась она, – ты никогда не вставляла свой пальчик в свою маленькую conin3? Я её прервала, чтобы спросить, что она называет этим словом conin. О! Глупышка, это – та щелочка, расселина у тебя между ног, которую мы ласкали только что, только по-французски, – ответила она мне. – Как?! Ты ещё не знала этого? Ах! Саби, в твоем возрасте я об этом знала гораздо больше, чем ты, и языки учила гораздо прилежнее.
– Действительно, – ответила я ей, – мне раньше не удалось ни разу испытать это наслаждение. Ты же знаешь отца Эмиля, нашего исповедника, так теперь мне кажется, что он тоже именно это пытался у меня выведать. Он меня заставляет дрожать, выпытывая у меня, не делаю ли я какие-нибудь непристойности с моими подругами, и я всегда простодушно ему верила, считая, что он прав, осуждая дружбу между подругами, но я знаю теперь, что он неправ.
– И как, – спросила меня Эмма, – объяснил ли он тебе, что это за непристойности, от которых он хочет тебя уберечь?
– Ну, – ответила я ей, – он мне сказал, например, что непристойно, когда мы засовываем палец туда… ну, ты сама знаешь, куда. Затем, когда мы рассматриваем свои бедра, грудь. Он у меня расспрашивал, не пользуюсь ли я зеркалом, чтобы взглянуть на что-либо иное, чем лицо. Он мне задает тысячу других подобных вопросов.
– Ах! Старый развратник! – воскликнула Эмма, – Бьюсь об заклад, что он не никогда прекратит расспрашивать тебя об этом.
– Ты так думаешь, – спросила я сестру, – что стоит остерегаться некоторых его действий, которые он совершает в то время, когда я нахожусь в его исповедальне, и которые по глупости своей я принимала за дружеское участие? Старый негодяй! Теперь мне понятны его намерения.
– О! И что он с тобой делал? – Взволнованно спросила меня сестра Эмма.
– Он меня, – ответила я ей, – целовал в рот, говоря при этом, что при таком приближении он может тщательнее языком ощупать моё горло, не больна ли я. С каждой исповедью он все ближе протягивает руки к моей груди, и иногда даже касается пальцами моих сосков. Когда он это делает, другую свою руку он засовывает себе под сутану, и двигает ей там какими-то маленькими рывками, трясёт ею. В это время он меня сжимает своими коленями, обнимает своей левой рукой, вздыхает, его глаза покрываются туманом, как у дохлой утки, он меня целует сильнее, чем обычно, его слова становятся бессвязными, он мне что-то рассказывает о нежности, и одновременно меня же упрекает непонятно в чём. Я вспоминаю, что однажды, вытащив руку из-под своей сутаны, чтобы дать мне отпущение грехов, он покрыл мне всю грудь чем-то теплым, какой-то белой жидкостью, которая слетала с его пальцев маленькими каплями. Я их вытерла как можно скорее моим платком, которым потом не смогла больше пользоваться от отвращения. Отец Эмиль же, с совершенно отрешённым лицом, сказал мне, что это пот пролился с его пальцев. А что думаешь об этом ты, дорогая Эмма? – спросила я сестру.
