Тем временем Шамба уже рассказывал анекдот:
– Слушай, слушай, брат! Старушка в гастрономе продавцу:
– У вас есть сервелат?
– Нет!
– А краковская?
– Нет!
– А брауншвейгская?
– Ну и память у тебя, бабка!
Стол покатился от смеха. Шамба сам хохотал, от души, хлопая себя по колену, потом уже махал кому-то рукой, командуя на разливе.
Рюмки терялись между тарелками и блюдцами. На столе – полный парад закусок: малосольные огурчики, золотистые грибочки, сало с мясной прослойкой, сёмга слабого посола, нарезки колбасные, сыр, зелень, хруст, запахи – аж в нос ударяло.
– Попробуйте! – Даур Вахтангович сам плеснул мне до краёв из пузатой бутылки. – Это чача, моя родина передавала!
Он встал и поднял рюмку.
– Дорогие товарищи! Сегодня у нас праздник! Во-первых – уважаемый майор Петров из самой Москвы пожаловал к нам! А во-вторых – наш комбинат вступает в новую эру хозрасчёта. Теперь можем работать эффективнее, и, иншаллах, принесём больше пользы нашему городу!
– И себе в карман! – хихикнул кто-то сбоку, вызвав волну гогота.
– Ну-ну, товарищи, – развёл руками Шамба, будто и не слышал. – Всё для народа, как говорится!
– За народ! – поднял рюмку Бобырев.
– За народ! – вторили остальные.
Я поднял рюмку, глядя на эти довольные лица. Тост был правильный. Но в их устах звучал он… странно. Слишком легко, слишком привычно. Как слова, которыми без лишних сомнений прикрываются, когда душа молчит.
– А знаете ли вы, что сказал Горбачёв на последнем заседании Политбюро? – подал голос прокурор, рыжеватый мужик с усами и лукавым взглядом.
– Просвети! – отозвался кто-то с дальнего конца стола.
– Спрашивает: как у нас идёт борьба с пьянством? А Лигачёв отвечает: «Первый этап завершили успешно – закуску ликвидировали!»
Стол снова затрясся от смеха.
– А я слышал, – добавил Бобырев, – что хотели перестройку сначала на хомячках провести. Да потом решили: зачем время терять – лучше сразу на нас!
Шум, смех, звон рюмок. Эти люди, облечённые властью, уже не верили ни в партию, ни в лозунги. Они хохотали над всем – даже над собой. Чувствовали, что система трещит по швам, и потому старались урвать, пока не отбирают.
– А давайте выпьем за перестройку! – снова поднялся Шамба.
– Чтобы она нас не перестроила раньше времени! – подхватил кто-то, и веселье снова покатилось вдоль стола.
Я пил. Молча. Смотрел на улыбающиеся лица и чувствовал – что-то не так. Под всей этой шумной бравадой скреблась тревога. Вечер был весёлый, но в нём будто что-то подвывало на заднем плане. Как сквозняк в старом доме.
И тут я почувствовал взгляд. Холодный, цепкий, словно снег упал за шиворот.
Повернулся резко. На краю поляны, где кончался свет от мангала, стояла фигура. Человеческая – но не совсем. Слишком прямая, слишком тёмная. Ни жеста, ни движения. Тень? Живая? Я моргнул. Фигура исчезла. И тут, из-за деревьев, потянулся протяжный звук, неясный, будто крик. Он не был похож ни на звериный, ни на человеческий.
Я поставил рюмку, а присутствующие вздрогнули, смех мгновенно стих. Все разом обернулись туда, откуда донёсся этот крик.
– Это ещё что такое?.. – сдавленно пролепетал толстяк в круглых очках – кто-то из руководства базы «Промторг».
– Понятия не имею, – хмуро отозвался Мещерский.
Гости повскакивали из-за стола. Бутылки зазвенели. Кто-то от неожиданности опрокинул тарелку с огурцами.
Начальник милиции, подполковник Бобырев, должен был бы по всем законам выступить вперёд – погоны-то не для красоты. Но он, наоборот, чуть отступил, не отходил от лавки, озираясь из-за моего плеча. Рука его к поясу даже не дёрнулась, хотя у каждого уважающего себя милиционера там привычно должна висеть кобура. Да даже, если сегодня её там нет – жест всё равно остаётся. Но не у него.
