Его резкие выпады «не хочу!» или «не буду!», без аргументов в защиту своей позиции – скорее проявления банального протеста и обостренного чувства справедливости толкали его под бульдозер армейской действительности из правды и лжи, которым всегда управляют старшие по званию. Отличать демагогию от убедительного дискурса он научился не сразу, а уверенность в своих силах приобрел лишь тогда, когда покинул курсантские ряды. Но это произошло ох, как не скоро…
Грустное зрелище психиатрического отделения больницы, куда поместили сослуживца, лишний раз напомнило Таранову, что система создает все возможное для управления недовольными, бесшабашными, бестолковыми и… сильными. Тогда-то и мелькнула чья-то реплика о том, что легче всего управлять беззащитными и слабыми, для которых подчинение – способ выжить. А от умных лучше всего избавляться тихо, без суеты, и на законных основаниях. Время показало, что так оно и есть.
Муха, кстати, после увольнения из училища по болезни и выписки из психиатрической больницы, долгие годы работал в белорусском колхозе, со временем стал его председателем. «Ботаник», что собирал ромашки под койками, поступил в Ленинградский государственный университет, учился на философском факультете, пару раз приезжал общаться с товарищами по службе, а позже эмигрировал в Америку, повторяя, что «Дурка» – это место отклонения от призыва в армию.
А курсанты чаще читали слова: «Служба в армии – конституционный долг каждого советского мужчины». Этот лозунг висел в военкоматах и воинских частях, государственных учреждениях и печатался в обычных боевых листках. В те годы было немного людей, способных пройти нелегкий путь психически больного, только бы уйти от двухлетней солдатской службы. Чаще шли общим строем, с равнением на правофланговых.
«Дурдом – не для меня», – в конце концов сказал себе Семен, и принял окончательное решение учиться, примерно представляя, что ждет впереди.
Ходить в строю, есть одновременно со всеми за 20 минут, не спать по ночам в наряде, часами чистить тонны картошки, драить сапоги и бляхи до блеска, ежедневно подшивать подворотнички он учился изо дня в день весь август. Рядом с Тарановым на койках в огромной казарме, предстояло служить не только бывшим абитуриентам, но и суворовцам, которые шли вне конкурса, солдатам срочной службы, пробившимся по отдельной разнарядке. В итоге, на одной территории в сотню человек оказались подростки в возрасте от 16 лет, как у Марка, чей день рождения наступил за неделю до принятия присяги, и двадцатилетние мужчины, как Генка Бобрин.
Разные взгляды на жизнь, предшествующий опыт, семейное воспитание, национальные взгляды, уровень эрудиции – все ушло на второй план, когда они переоделись в армейскую форму и постриглись наголо.
Вышло так, что старшина протянул Семену машинку для стрижки волос, и попросил постричь его «под Котовского». Дело оказалось не сложным, и за вечер три десятка однокурсников оставили на полу под руками доморощенного парикмахера свои кудри, челки, перхоть, а некоторые – и свои домашние гниды.
Вечером Таранов стоял в строю, и оглядывал соседей, таких же, как он, одинаковых, в не по росту подогнанных галифе и гимнастерках. Нахлобученные пилотки соскальзывали с гладковыбритых голов на пол, где попадали под огромные не по размеру сапоги с торчащими из-за голенищ портянками. В удивленных его глазах светилось подлинное недоумение: «Где я? Что с нами стало в один момент? Почему никого не узнать в форме? Зеленые крокодилы какие-то…» Но в то же мгновение жесткий удар между носками сапог собственным кирзачом замкомвзвода вывел Семена из ступора.
